Цвингер - Елена Костюкович

— Да, я жду по факсу страничку.

— Нет, не факс. Вам принес конвертик кто-то. Кто — я не видел.

Толстая бумага, запечатано, на конверте карандашным курсивом выведено «Зиман».

Не утерпев, прямо у стойки, в ожидании, пока продемонстрируют и прокатят свои «Американ Экспрессы» двое финских неразлучников — тощий скаут и его новообретенный спутник жизни, знаменитый издатель Пекка Фортитер, — Виктор диранул крафтовый конверт, вытащил, уродуя, лист… Ксерокопия какая-то… и ему пришлось тотчас же осесть грудью на стойку, чтоб не хлопнуться. Шарф душил и давил. Воздух в легкие не поступал.

Как так? Демоны не унимаются? Рой за роем. На сей раз какой нам бесы сюрпризец поднесли? Преоригинальный, вуаля! Пришел тот час, когда сверхъестественная сила вложила Вике в руки свежее и собственноручное письмо покойного Владимира Плетнёва к нему, к Виктору Зиману.

Вчера написанное.

Мертвого, прошу заметить, Лёдика.

Умершего более тридцати лет тому назад на Викиных глазах.

Писано вчера. На вчерашнюю, свеженькую, не придерешься, темочку. Это письмо о переуступке авторских прав на болгарские документы Жалусского.

Так что писано не давнее вчерашнего дня.

В. Н. Плетнёв тридцать второй год лежит на Сен-Женевьев в могиле.

Старче, я пишу с того света. Уже обжился и тебя буду рад видеть тут, когда ты перестанешь дурить и цепляться за твое нынешнее состояние. Желаю тебе перейти в мое. У меня есть причины полагать, что скоро это и произойдет, во имя чего переставай трепаться и поэнергичнее организовывай улет.

Тот, кто это передаст, в разговоры с тобой вступать, естественно, не в кондиции. Но прекрасно умеет, сам увидишь, объясняться без слов.

Те, кто занимается этим добром в Болгарии и кому мы сейчас с тобой дадим добро, пользуются моим доверием и действуют в союзе со мной. Сделай, что они просят. Подпиши бумажонки, нужные для публикации. Это незачем обсуждать: так же просто, как Пифагоровы штаны на все стороны равны. Главное — болгарские документы наконец напечатаются и пойдут куда им было суждено, в широкий мир!

Используй эту возможность, другой у тебя не будет. Они тебе дышат в затылок. Они на тебе висят. Не хочу о печальном, но ведь ты же насмотрелся на моем примере, чем кончается подобное. Неожиданно получается, что времени было отпущено меньше, чем ждал. Человек располагает, а бог смеется, говорила твоя, увы, покойная бабушка.

Я за этой историей из моего прекрасного далека, будь уверен, слежу.

Ты же действуй, не откладывай! Дай болгарам добро. У тебя в распоряжении семь дней — только семь дней. Как семь было в Дрездене.

В Дрездене, по которому не отслужена панихида, что и до сих пор мучает тебя.

Я из своего далека читаю в мыслях? Угадал?

Ну, бывай же. Не тушуйся.

Вика сам всыпал, растирая пальцами, три горсти земли в яму. Обошлись без серебряной чаши и серебряной ложки, не устраивали VIP-похорон, как Тарковскому. Сыпали землю на серый гроб, подзахораниваемый в чужую могилу, на кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Вторым к незнакомой тетеньке. На кладбище нельзя было создавать новые захоронения. Только через несколько лет Лёдику выделили под землей отдельную квартиру. В точности как в СССР после Сталинской премии: тоже квартиру дали. Вика присутствовал и при перезахоронении.

А теперь Лёдик ожил и письма ему пишет. С пожеланием присоединиться поскорее к его загробному обществу. Пишет он, по собственному утверждению, с того света. Времени, прорицает, у Виктора семь дней. Семь дней Франкфуртской ярмарки.

Ты сошел с ума, Виктор, друг, поздравляю тебя.

Выпучив губы и глаза в пароксизме изумления, «Мария-Стелла, дорогая, carissima!», раздвигает объятия поверх него какая-то дама, ей в ответ пышет душный выхлоп диптиховского «Сен-Жермена 34» и слышится возглас: «Джеральдина! Сокровище!» Виктор отклоняется, перед взором хрустальная витрина, гроб хрустальный, выставка кашемировых свитеров, поясов, поясков и малокрасивых бус, и трещит голова, пока Виктор подымается в левом зеркальном лифте от стойки господина Курца к себе на третий (таблетку немедленно из черного баульчика сожрать).

Обратиться за спасением. К единственному известному криптологу, мудрецу и разгадчику. К Ульриху. Который, кстати, только того и ждет — чтобы блудный отрок, ныне сорока семи лет, приполз к нему на коленях и уткнул в его растянутый на животе свитер заплаканную физиономию.

Ладно, но придется Ульриху после такого объятия потрудиться поразмыслить, порезвить мозгами.

Вот Виктор в номере. Что делать?! Черной аптечки нет. Лекарства остались дома под конопатым в липовой раме зеркалом. Сам вынул, спасать от мигрени Наталию. Это значит, нет и не будет снотворного. А завтра или там послезавтра полнолуние. А полнолуние гарантирует бессонную ночь. И не одну. Все ночи франкфуртские будут бессонными. В аптеке без рецепта ни за что не дадут.

Делать-то что теперь?

Тихо сбредать с ума.

Так не поверите, я уже сошел.

От Лёди личные письма получаю.

Нет, врете. Не сойду. Не сойду, а найду. Всему найду логичное объяснение. Найду, найду. Не сойду никуда. Никуда не пойду. Бутылку пива в номер, вернее две, и франкфуртские сосиски с салатом и с ватным картофельным пюре без кетчупа. Залягу в широкую, с перинами, с четырьмя подушками, с дивными рыхлыми, но в то же время и скользкими льняными простынями франкфуртерхофскую кровать! Перед этим все же свяжусь-ка дай с Ульрихом и посоветуюсь. Наталии позвоню, попрошу, кроме компьютера, захватить сюда и сумку черную с изузоренного подзеркальника.

Хотя если Нати приедет, вряд ли мне по ночам понадобится принимать стилнокс. А сегодня, за неимением сонных средств, может помочь испытанный способ — напиться с пристрастием.

А вот нет у меня сил звонить Нати и звонить Ульриху. Напиваться — есть. Явно растет температура. Интересно, как я буду работать на ярмарке. Ага.

Срочно, пока еще стою на ногах, пойду в бизнес-центр и переправлю письмо Лёдика Ульриху. У Ульриха пенсионеры-дружки все, как и он, интерполовцы. Графологическую экспертизу пусть проведут. Письмо-то рукописное. Почерк кто-то сымитировал. Хрена с два у них получится надуть меня. Эталон для сравнения, почерк Лёдика, у Ульриха в доме имеется.

Начнем с экспертизы, Ульрих пусть попробует восстановить картину, а завтра утром, будет мне авось полегче, все ему изложу.

Варнике, без тебя не обхожусь. Покажи, пожалуйста, графологам (Жильберу?). Экстренно. Проверить на идентичность почерку Плетнёва. Образцы — его адресные книжки — в ящике моего стола в Аванше. Жду ответа. Требуется для решения о покупке архива. Да, не забыть: если ты включишь телек вечером в среду, гляди немецкий ARD, передачу о Франкфуртской ярмарке, я тебе помашу оттуда. Передача про шпионов. Ты такое любишь. В четверг объявим ватрухинский аукцион. Жду, заранее благодарен за твою экспертную помощь. Экстренно. Рассчитываю. Ушастый.

Виктор еле добрался до ресепшн. Ноги болят, в коленках ломота. Ломота и в локтях. Слава богу — приезжающие рассасываются. Вдвинул в руку Курцу записку и письмо, попросил отправить это все на Ульрихов номер. Номер вспомнил не без труда, хотя это Викторов собственный в Аванше. Голова нагревается. У Курца нашелся к случаю парацетамол.

Неужели меня заразил какой-то скворец?

Затягивая груды органзы и шенила, Вика высунулся на крошечный балкон, хотя не следовало бы с температурой. Дует, узко, жутко, в офисе через улицу медицинский свет, видно девяносто столов сквозь незашторенные окна. Между столами медленный турок бредет, волоча кубический паровой очиститель.

Внизу переулок пуст. Походка прохожих тверда. Их манера качать руками кажется нарочитой. Мерцает витрина магазина спецодежды: бронежилеты, стринги с блестками. Такси построены перед отелем в хвост тоже не по-людски, а задом наперед: хвостовая берет пассажира первой. Гуте нахт, антимир, чюсс.

Виктор побрел в постель, заплетать на ночь раскудрявленные мысли. Что мы имеем? Телефон из параллельного мира, распечатку из кагэбэшного архива, на закуску письмо с того света.

Так как и после еды и пива вырубиться не удалось, а голова гудит, попробуем другое. Откроем снова самолетную распечатку.

…Я тогда сначала хотел тебе сгоряча выложить, разбежался. А на Мало-Васильковской сидел уже как раз твой будущий зять. Ненаглядный Ульрих. Свататься (нрзб). Зачем я с ним в Париже откровенничал? Он сюда приперся. Ну, трепались мы о чем-то постороннем, помнишь? О трамваях. Но у меня из головы не шло. Это как — ему жениться на нашей Люкочке? Люка выйдет за этого нудилу с чекистским прошлым? Не знал что и сказать. Но одно я понимал — при нем о немецком музее, естественно, не упоминаю. И правильно. Потому что когда вернулся, там с мамой сидел и пил чай как раз один знакомый этих немцев. Сидел он чернее тучи. Его прислали экстренно со мной говорить. И еще до того, как надрались, он заставил меня побожиться, что никому, ни тебе, ни даже маме, я не болтну, что видел в Германии. У меня, как они прознали, есть репутация трепача. Тоже Америку открыли. Да, конечно, трепач. А кто их заставлял мне показывать секретные фотографии? В общем, я им поклялся. Так что пришлось на пару лет воды в рот набрать. Зато теперь я уверен, что уже можно. Ведь сейчас этот музей уже в ФРГ открыт. Не в ГДР. Так что это никому из гэдээровцев повредить не может.