Цвингер - Елена Костюкович

— Да, Сима. Ты так говоришь, будто выражение «юденрайн» в советской державе должно меня удивить в сороковом, но не должно — в сорок девятом или пятьдесят третьем!

— Я, как положено еврею, не удивляюсь ничему жуткому, когда это жуткое происходит на своем месте и в отведенное для этого время.

— Шутишь. А мое мнение как нееврея могу сказать? Еврейский вопрос — часть общего бардака. Не надо было быть евреем, чтоб абсурду удивляться. А что нам запрещали на демонстрациях перед войной кричать «Смерть фашизму!», что, это разве не удивительно?

— И у всех как будто прорвался нарыв, когда наконец бухнуло и началось.

— Ты имеешь в виду войну?

— А что, нет? В первое время, я имею в виду.

— Ну, в первое. Я знаешь что еще думал писать. Когда не убивали, война была невероятно скучна. Лежали, курили. Поэтому легче всех войну переносили люди, индифферентно относившиеся к трате времени: люмпены, урки.

— Неужели, Лёдик, с твоей спецпропагандой ты находил себе время скучать?

— Нет. Но спецпропаганда была только в последние два года. Нет, тогда, ты что! Живое дело. Хотя и на это как посмотреть. Живое в основном шло через звуковку. Там я выделывался как мог. А то, что шло через ротапринт, насквозь визировалось. Всегда могло оказаться на столе у смершевцев и перетолковано. Я, конечно, все равно выделывался. Вот я тебе одну расскажу: художник наш нарисовал танк с алой обезьяньей задницей, а я подписал: «Фриц хотел себе награду — получил от нас по заду».

— Это потому что у Т-4 выхлопные трубы при движении полыхали алым…

— Сим, ты все про цвет, ты на войне ставил свет, как у себя в театре. Развлекался!

— Особенно к войне подходит слово «развлекался»… Хотя ты прав. Когда интересно, то интересно даже и на войне. И светомаскировкой было интересно. И в Европе было интересно, очень. Я все, что мог, зарисовывал. Находил путеводители в разоренных домах. По Дрездену «бедекер» нашел, наизусть успел выучить, пока в кузове трясся, сидя на корточках или на снарядном ящике. А уж потом, как начали мы выкапывать дрезденские картины! Того энтузиазма, таких сумасшедших дней, без еды, без сна, в ощущении полного счастья, у меня не было никогда до того… ну и, учитывая, как складываются жизни у нас теперь, и в будущем, вероятно, не будет.

— А не страшно было подорваться вместе с картинами?

— Картины я точно подорвать боялся. Себя… Себя боялся, но меньше. На войне ведь вообще страх, помнишь, с тобой всегда живет. И, как правило, о нем забываешь. Спать вот точно все время была охота. Всю войну мечтал выспаться. Кстати, перед началом цвингерского марафона впервые попал на мягкую постель — и довелось проспать, зла не хватает, в постели только-то четыре часа.

— А я пуще всего опасался остаться без еды. Еще боялся плена.

— Это ты правильно боялся. Я был в плену. Ладно, знаешь, Лёдик, — закажем еще по сто.

Ну программа, ну блеск. Видна вся мимика, движения. У обоих притворно-безразличные выражения лиц. Официантка подходит с широкой улыбкой. Она, как и все, тает от каждого слова Плетнёва. Да и на Симу тоже смотрит очень даже заинтересованным взором. А что? Такие ладные оба. Сколько им лет сейчас, в этом компьютерном ролике? Лёдику пятьдесят девять, деду пятьдесят два. Виктор, это примерно твой возраст. Он на пять, только на пять лет тебя старше.

Погоди, как это можно, чтобы я говорил с дедом, который старше только на пять лет?

Нет, не под силу Вике разобраться в этой геометрии Лобачевского. Додумался только, что надо бы заказать и себе сто грамм.

Те уже все без него сообразили.

— Девушка, мы тут намерены повторить по сто. Нам с товарищем. И принесите сто грамм еще вон тому молодому человеку, который лежит в кровати во «Франкфуртере». Да, тоже сто. Пожалуйста, с закуской нам, девушка, винегрету там или чего у вас по-быстрому, чего у вас уже готовое есть. Спасибо.

Ну разве так делают, Вике закуску не заказали. А он, сколько официантке ни махал — она его жестикуляцию не заметила. Или у них такой порядок — приняли заказ, на прочих посетителей не глядеть?

— Плен самое страшное. Мысли терзали. Сто мыслей в минуту.

О себе обычно на войне не думаешь, а тут начинаешь думать о себе. А что страшнее всего раздирало печенки, это думанье о родных. И ведь не зря. Что сделали немцы с моими родителями, ты знаешь. Я уже тогда догадывался. Естественно, не в подробностях. И я не мог знать, что Лера спаслась. Что она уберегла себя, ребенка и свою мать. Я этого не мог знать два с половиной года. Я думал — всех их… Каждый день я думал о них часов по… не знаю по сколько. Как они лежат в низу заполненного трупами рва. Я не знал, как будет эта канава называться. Потом узнал — Бабий Яр. Я мечтал, чтобы они оказались в низу горы мертвецов. Тогда хотя бы надежда, что задохнутся скоро, умрут быстро. Еще лучше — если умрут сразу, на месте, не успев осознать. Хоть бы не оказалось, что царапали ногтями землю и трупы, сутки, двое суток, в надежде выбраться. Еще я помнил и рассказ одного спасшегося. Рассказ об изнасиловании молодой еврейки перед ее расстрелом. И вот я убивал себя мыслями. Случилось ли это тоже с Лерой. Ну ведь может же быть, что нет? Что она погибла сразу? Я не пытался говорить себе: «бог не допустит». Потому что бог допускал в этот период вообще все. Без исключения. Думал только — где. Подумай — я точно место угадал!

— Опять-таки выбрал декорацию, как в театре.

— Как в театре. Подходили овраги на северо-западе Киева. Рядом с Куреневкой, пересеченная местность. Мы с Лерой ездили в Кирилловскую церковь смотреть фрески Врубеля. Видели, над оврагами ребята играли в казаки-разбойники. Там были старые кладбища. Еврейское кладбище. Немцы, может, и дольше бы искали место. Чтобы не в городе. Но украинским-то, видать, полицаям хотелось скорее отделаться. Получили указание организовать массовые стрельбы — гарно, идем. Ну, я кругом прав был. В одном, только в одном ошибся. Видя другие рвы, которые мы на Украине находили, я думал, что будут убивать по одному из автомата. Оказалось масштабнее — рядами и из пулеметов.

— Я все хотел спросить и раньше, но… Кто тебе сказал о смерти родителей? Как ты узнал об этом?

— Когда я прошел обратно линию фронта… Ну, как положено, взяли под стражу, по этапу в проверочный лагерь. А везли через Киев. Киев тогда как раз освободили. Доехали до вокзала в Киеве. У меня с капитаном-энкавэдэшником была договоренность.

Ну, он видел, какой я пришел. С винтовкой, с патронами, со справками из партизанского отряда…. Он сразу расположился ко мне. И тут за меня поручился бухгалтер из театра. Бухгалтер сидел на фильтровке. Я тебе рассказывал — Кучереня, партизанский вожак…

— …написал характеристику.

— Да, и это подействовало. В общем, меня не то что очистили, но дело не пришили. И капитан даже согласился поехать со мной на родительскую квартиру. На Рейтарскую, 32. А я еще не знал, что Лера выжила и сберегла дочку. Лера уже перебралась в Москву из Саратова. Писала мне письма, особенно в мои дни рождения, в новогодние ночи: «Где ты? Отзовись. Я прислушиваюсь изо всех сил. Можешь отозваться? Может, у тебя все силы уходят на то, чтобы терпеть? Тогда можешь не отзываться. Пью кипяток за твое здоровье. Знаю, ты тоже думаешь обо мне».

— Да, Лера — это Лера. Кто бы сомневался. Во всем у нее такая красота, и в ней, и в делах ее. Куда она письма отправляла?

— Ну куда она могла отправить. Держала у себя. Отправляла лишь по казенным адресам запросы официальные. Отвечали — не знаем, не числится. А в день, когда немцев выбили из Киева, выслала открытку родителям. Моим папе и маме. В сорок третьем году, в ноябре. И там было написано: «Мои родные! Умоляю, сообщите немедленно о своем благополучии. Я живу в Москве, мой адрес… Жду с нетерпением хороших вестей от вас. Крепко целую. Ваша Лера». Их уже два года с лишним как не было на свете. Открытка до сих пор у нас дома лежит.

— То есть она ее тоже оставила у себя?

— Что ты, Лёдик, нет. Открытка побывала по адресу родителей и в Москву из Киева обратно вернулась.

Открытка эта сейчас в железной коробке у Вики. Отправлена она до того, как Лера узнала, что Сима жив. До того, как, ухватившись в Москве в помещении «Нефтегазосъемки» за дверной косяк, прочла тетину телеграмму. И узнала, что правильно верила и надеялась в течение тридцати шести военных месяцев.

Она не знала подробностей: как вышел из-под расстрела живым, как бежал из лагеря, а в сорок третьем, когда фронт приблизился к Солопову, как вовремя сделал ноги из оккупированной зоны и перешел через фронт к своим. Из фильтрационного лагеря тетя в Ленинграде получила военный треугольник.

Не знаю, найдет ли вас это письмо в Ленинграде. Пишу на всякий случай. Думаю, что вы меня давно уже похоронили. Но, как видите, я пока жив. Когда-нибудь, в письме или при встрече, раскажу, что я пережил за истекшие два года. Папа и мама погибли в Киеве от руки гитлеровских извергов. Где Лерочка, Лючия и что с вами всеми? Немедленно напишите…