Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Человеку нужен дом,
Словно камень, прочный,
А меня судьба несла,
Что ручей проточный…
Влек меня бродяжий дух,
Вольный дух порочный,
Гнал, как гонит ураган
Листик одиночный…
Сидя в кресле, на заду
Натирать мозоли?! —
О, избавь меня, Господь,
От подобной роли![23]
— Слушай-ка, Марта, я все перезабыл… не знаю, где мы… Да и то сказать: когда нас с отцом упекли в изгнание, мне еще не было и девяти!
— Ну так спроси дорогу — чего проще? Хотя… Желтоплюш, тебе не кажется, что на нас как-то странно смотрят… дичатся вроде?
Дело в том, что это был уже город, столица абидонская. Мощенные булыжником узкие улочки встречали наших путников и впрямь на странный манер: с одной стороны, население заинтересованно разглядывало их, но с другой — при первой же попытке контакта прохожие поглубже надвигали шляпы и шагали быстрее, а в домах захлопывали ставни…
Вот уже не раз Желтоплюш крикнул:
— Эй, сударь! Не хочет… Тогда вы, мадам. Доброе утро! Дозвольте спросить…
…Но и судари и дамы резко сворачивали во двор, или с прискорбием показывали на свои уши: глуховаты, дескать, не обессудьте, или бросали в ответ, еще не дослушав вопроса:
— Не здешние… не знаем!
Марта и Желтоплюш переглядывались, но разгадка этого удивительного явления не шла на ум ни ей, ни ему.
Возле одного дома точил ножи-ножницы горбун. Над ним только что, при появлении фургона, расторопно опустила жалюзи девочка лет четырнадцати, передавшая ему пару ножей через окно. Закрыла, но сквозь переборки виднелись ее любопытные глаза.
— Почтеннейший, — сердечно обратился к точильщику Желтоплюш, — не затруднит ли вас чуть-чуть направить нас к цели? На дворцовую площадь нам надо…
Горбун не вдруг разжал уста: путники и кобыла их, фургон и афиши на нем были сначала ощупаны цепкими его глазами.
— Прямо-таки на дворцовую? — переспросил он, собрав на лбу целую грядку морщин. — Чужеземцы, что ли? — (Желтоплюш подтвердил.) — Это вам мимо водокачки надо. То есть назад, потом направо. За водокачкой должна стоять тетка, торгует она вареными раками. У тетки спросите: где, мол, тут живодерня для бродячих собак и кошек?
— Это еще зачем? — перебила Марта. — При чем тут…
Горбун поглядел на нее то ли с упреком, то ли с жалостью, сплюнул и молча возобновил вращение точильного камня.
— Нет, сударь, мы спросим, продолжайте, — робко сказал Желтоплюш.
— Она вам и растолкует. Если, конечно, раки не шибко будут свистеть. А то иной раз они так рассвистятся…
— Кто? Вареные раки?!
— Они самые. Когда их мало — еще ничего. А если улов велик — уши закладывает от свиста… слова не скажи при них. Значит, как про живодерню узнали — обогнули ее с любой стороны — и вот она, площадь, что вам требуется, и сам королевский дворец.
Бедных артистов какой-то ужас обуял от этого объяснения! Однако они деревянными голосами поблагодарили точильщика и повернули Клементину, как он велел.
— Это сумасшедший, — твердо сказала Марта, когда отъехали.
— Или нет, — задумчиво отвечал Желтоплюш. — Сперва я тоже подумал так… А заметила, девчонка в окне подслушивала?
— Ну и что?
— Понимаешь, почудилось мне, что горбун хотел предупредить нас о чем-то! Живодерня, куда свозят бродячих собак… Бродячих! Раки, которые свистят… Неспроста это.
— А почему нельзя было попросту, без затей? Что за секрет такой — дорога до площади?!
— Может, и секрет. Особенно если площадь дворцовая. И особенно если спрашивают чужеземцы…
— Ну порядочки… Мы ж не спрашивали, сколько в их армии пушек! Погоди! — Возмущенная Марта спрыгнула на землю и догнала простую женщину, шедшую впереди. Желтоплюш мрачно ждал. Через полминуты Марта вернулась.
— Ну что?
— «Жубы болят», — передразнила Марта. — Не может говорить. Я спросила — и сразу они разболелись! Слушай, но не искать же нам торговку свистящими раками! Лучше честно спросить полицейского…
— Лучше, только не нам. Принца нашего подлатать бы, почистить слегка — и пускай он спрашивает…
А их принц безмятежно разулыбался в фургоне: что-то приятное показывали ему во сне…
9
Комнатка Патрика, расположенная под самым чердаком, напоминала бедную студенческую келью. Патрик работал сейчас, писал. Скрип его пера переходил исподволь в чуткие, осторожные аккорды гитары; на виду ее, однако, не было. Под эту гитару неведомо чей голос (самого автора? Но у него же нет голоса! Разве что голос его души?) негромко и выстраданно произносил:
Я б мог сказать:
— Как сорок тысяч братьев!.. —
Я б мог вскричать:
— Сильней всего на свете!.. —
Я мог бы повторить:
— Дороже жизни!.. —
Но чей-то голос вкрадчиво и тихо
Нашептывает мне,
Напоминая,
Как мало можно выразить словами,
А это все —
Слова,
слова,
слова…
Вот он не пишет уже, откидывается. Другому голосу, женскому, который позвал его по ту сторону двери — «Ваша милость! Вы заняты?», — Патрик делает предостерегающий жест: погоди, мол.
…И все-таки
всей грешной моей плотью,
душою всею,
клеточкою каждой,
всем существом моим
ежеминутно,
не я,
но тот,
во мне живущий кто-то,
опять кричит:
– Как сорок тысяч братьев!.. —
и вопиет:
— Сильней всего на свете!..
едва ли не навзрыд:
— Дороже жизни!.. —
но к этому язык мой непричастен,
но это все —
помимо моей воли,
но все это —
не говоря ни слова
и даже звука не произнеся[24].
— Ваша милость, вы не спите? — опять постучали к нему. То была маленькая русоволосая служанка по имени Марселла. Когда Патрик, чтобы ответить ей, смахнул на пол книгу в серебряном окладе, девушка позволила себе войти:
— Это всего только я. Хочу спросить: вам постирать, отутюжить ничего не надо?
Патрик покачал головой, рассеянно улыбаясь.
— Смотрите. А то к приезду гостей все будут при параде, а у вас и сорочки свежей не найдется… — Марселла подобрала с пола заодно с той книгой скомканные листы и разглаживала их: труд ведь вложен сюда, душу свою автор, может быть, распинал здесь, — так неужто выбрасывать?
Вот только на источник этого вдохновения Марселла старалась не смотреть: над узкой кроватью немого висел портрет принцессы Альбины. Принцесса там смеялась, скалила
