Доживем до понедельника. Ключ без права передачи - Георгий Исидорович Полонский

— Вы не представляете, сударь, — продолжала Марселла, — как тут все ходуном заходило!.. В Дубовом зале — паркетчики вкалывают, их целая артель! А ко всей музыке, какая есть во дворце, позвали настройщиков…

Между тем перо Патрика быстро рисовало гуся — важного, самодовольного. Птица эта была увенчана заломленной шляпой и орденской лентой через всю грудь.

— Это… которого ждут?! — поняла и засмеялась Марселла. — Принц из Пенагонии? Хорош…

Патрик отобрал у нее свои черновики и медлительно порвал их, невзирая на детскую гримасу жалости и досады на ее лице. А потом показал ей беловик тех же стихов, они были озаглавлены «Прощальное» и наверху оснащены буквой А.

— Полно, ваша милость, — усмехнулась девушка, знавшая про немого едва не больше, чем сам он знал о себе. — Таких «прощальных», позвольте заметить, было написано, чтоб не соврать, ровно четыре! Два из них вы мне давали читать, а два — не изволили… Ну зачем, сударь?! — вскрикнула она очень громко, когда он, уязвленный этим напоминанием, стал комкать и беловик, забирая его в кулак. — Разве для этого я сказала?! Да вы права не имеете! Это не ей одной пишется! Это — всем людям… Ведь их поют! Да, да, сударь: давно поют ваши стихи и не обращают внимания на эту букву А наверху! Свободно поют их другим девушкам… на все другие буквы!

Под воздействием горячих этих слов Патрик выпустил из кулака сморщенный ком бумаги, погладил заступницу своей поэзии по русой голове, улыбнулся смутно — и вышел из комнаты.

Марселла взяла ведерко, оставленное ею за дверью, и приступила к уборке. Смеющейся Альбине на портрете она с сожалением сказала:

— Все горе в том, Ваше Высочество, что не понимаете вы разговор его глаз… А он легче легкого… если, конечно, сперва сердце его понять.

10

Патрик спустился по лестнице и обнаружил у большого зеркала королеву Флору: она примеряла меховые накидки и пелерины; ей с академическим видом давали свои советы две фрейлины и сам меховщик, доставивший этот товар.

— Здесь застежка — на лапках, Ваше Величество, — объяснял он, стремясь показать на самой королеве, но не рискуя так приблизиться.

— Но отчего же лапки темные, а сам зверь дымчатый, седой весь? Лапки — не от него, может быть?

— Помилуйте, никакой подделки! Зверь мог поседеть, я извиняюсь, от ужасного предчувствия, что станет накидкой… А лапки, так сказать, не успели…

Вот такой разговор.

Тут королева заметила немого поэта, он отразился в зеркале. Она сбросила на руки фрейлин дорогую вещь и повернулась к нему.

— Патрик! Хорошо, что я тебя встретила. Ну как ты… не болен? Бледненький немножко. Не переутомляйся, слышишь? Если на один-два стишка напишется меньше — ничего ужасного, я думаю, не произойдет!

Он повеселел от этих слов, он закивал согласно и припал к ее руке смеющимся ртом. Она отвела его подальше от фрейлин с их острым слухом.

— Слушай-ка, мальчик, а тебе не хотелось бы уехать отсюда? На время, а? Почему-то мне кажется, что в летнем замке на озерах тебе было бы и здоровее и спокойнее…

Патрик с вопрошающим лицом поднял один палец.

— Да-да, один пока… нам еще рано туда. Подумай. Только не воображай, будто здесь ты мешаешь кому-то, избави бог…

Патрик слушал, не поднимая глаз на Ее Величество.

— Видишь ли… Твои чувства к Альбине — давно же ни для кого не секрет. Меня, например, они ужасно трогают… И ее тоже, поверь, она ценит тебя… Ну зачем ты так усмехаешься? Да, ценит, ты самый верный друг ее детства и юности! Но, Патрик… здесь появится один знатный молодой иностранец… И может случиться так, что девочка, совсем не желая того, сделает тебе больно… ты ведь такой ранимый. Понял, о чем я? Никто, повторяю, не гонит тебя, ты абсолютно свободен… Только в рамках хорошего тона, конечно. И благоразумия. Ты не выйдешь из этих рамок, ведь нет же, Патрик? Я могу быть спокойна?

Вот такой монолог произнесла королева Флора. Своим выразительным взглядом юноша обнадежил и успокоил ее: нет, он ее не огорчит. Вновь поцеловал ей руку, откланялся и убежал в сад.

Там повсюду были цветы, а ему требовалась крапива сейчас, крапива и терновник с колючками!.. И снова — та гитара, тот голос со стороны, в котором печаль и надсада:

…Не я,

но тот,

во мне живущий кто-то,

опять кричит:

— Как сорок тысяч братьев!.. —

и вопиет:

— Сильней всего на свете!.. —

едва ли не навзрыд:

— Дороже жизни!..

но все это —

не говоря ни слова

и даже звука не произнеся[25].

Тут следовало бы упомянуть об одном узком окне из тех дворцовых окон, что смотрят в сад. И о контуре высокого костистого человека там, за стеклом. Это именно контур, не более. Однако ясно было, что человек увидел Патрика, да и Патрик заметил его. Некоторое время это напоминало детскую игру в «гляделки»: кто кого переглядит не моргая. Ее сорвал приступ чиханья, напавший на человека за окном. Чтобы этот сотрясающий его приступ не происходил напоказ, этот персонаж исчез, гардины сомкнулись, — так что за значительным взглядом ничего значительного не последовало: насморк и насморк.

11

У таверны с покосившейся вывеской, на которой изображены сова и пивная кружка, стояла старая Клементина, к морде ее был подвязан мешок: она получала подкрепление.

А трое ее пассажиров находились внутри, они только что сделали заказ. Вот только расслабиться артистам не удавалось: те немногие завсегдаи, которые сидели здесь в этот час, как-то нервно озирались на наших героев… Нервно и диковато. А хозяин, наоборот, норовил мимо смотреть.

— Эх, принц! — вздохнул Желтоплюш. — Если б завалялся у вас хоть один золотой, не томили бы нас… и не косились бы.

Пенапью стал ощупывать себя и вспоминать:

— Вот отсюда они у меня атласный кошелечек вытащили… Отсюда — документы. Постойте-ка… а этот кармашек вроде упустили, прошляпили… Ура!

Он извлек-таки крупную сияющую монету. Его друзья захлопали в ладоши, находка здорово ободрила их. Ее и трактирщик, наверное, заметил, отчего и подошел вскоре. Но почему он не смотрел в глаза? Да и речь завел какую-то малообнадеживающую:

— Я вам, любезные, судачков посулил, в сметане. Так вот, изволите видеть, задержка с ними. Их кот украл, паскуда. Да… И сожрал! Причем — не наш кот, а соседский: из москательной лавки!

— Жалость какая, — пробормотал Пенапью.