Свидетель или история поиска - Джон Годолфин Беннетт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Лэнгдале мы получили письмо от профессора Макса Борна, в котором говорилось: «Статья чрезвычайно меня заинтересовала, но мне нужно время, чтобы сделать определенные выводы». Он согласился приехать к нам в Кумб Спрингс. Математические выкладки в статье, сказал он, безупречны, но невозможно поверить в фундаментальное предположение, что пространство и время в значительной степени являются условиями существования. Он полагал, что они проистекают из природы материи, точнее, материя — это то, что мы воспринимаем в рамках пространства и времени. Его интерес воодушевил нас, хотя его больше волновала та форма, в которой мы представляли наше главное предположение. Мы едва ли догадывались, что пять лет работы отделяют нас от публикации в «Трудах Королевского Общества».
Вернувшись в Лондон после семинара в Лэнгдале, я обнаружил, что судьба распорядилась так, что Ассоциация горной промышленности Великобритании сочла нужным ограничить мою свободу и выступления. Первым моим побуждением было остаться и попробовать вернуть утерянные позиции. Но затем я понял, что в действительности хочу устраниться, так как у меня было слишком много работы и я нуждался в некотором сокращении собственной деятельности. Вместо этого я взваливал на себя все больше и больше. К нашим занятиям по выходным в Кумб я обязался прочитать цикл лекций в Вестминстерском Церковном Дворце на тему «Человек и его Мир». Лекции умели успех, и наша группа крепла месяц за месяцем. Но я запустил свою работу в Ассоциации горной промышленности. Наш президент, Герман Линдарс, был глубоко огорчен. Он был уверен, что я перетрудился и что напряжение войны повлияло на мои заключения. Я отнесся к нему без должного понимания и благодарности. Наша близкая семилетняя дружба и сотрудничество были омрачены моим неприятием любого давления извне. Теперь я понимаю, насколько неразумно себя вел. Я хотел быть свободным от обязательств и одновременно боролся за то, чтобы все держать в своих руках. Помню, как я читал своей жене выдержки из "Эгоиста": «Трудно уступить, если тебя заставляют». Она не могла понять, почему, видя свою глупость, я продолжал поступать точно так же.
В то время я упорно работал над проблемой упрямства. Я был крайне упрям. Даже не желая быть упрямым, я ничего не мог с этим поделать. Повторение Иисусовой молитвы в течение девяти лет служило постоянным напоминанием. Сотни раз на день я проговаривал Fiat Voluntal Tua, но, когда я останавливался и спрашивал себя, могу ли я утверждать и настаивать, чтобы Воля Божья была во всем, всегда находились какие-нибудь условия. «Да, — отвечал я себе, — «я хочу, чтобы на все была Его Воля, только в этом, в том и в третьем случае пусть Его Воля совпадет с моим желанием".
Я мог бесконечно долго произносить «Да будет на все Воля Твоя», но всегда прибавлял что-нибудь от себя. Это казалось совершенно бессмысленным. «С Богом не торгуются», — говорил я себе, но продолжал торговаться.
Это настолько потрясло меня, что я не мог не поделиться с остальными. Как-то на одном из моих публичных выступлений поднялся человек и спросил: «Какое место занимает молитва в вашем учении?» Я ответил: «Молитва — великая вещь, но надо понимать, откуда она исходит. Первая молитва, основа всех остальных молитв, выражается словами «Да будет Воля Твоя». Если я не могу всем своим существом произнести эти слова, имею ли я право молиться как-нибудь иначе? Я годами борюсь с собой, и все же, когда одна часть меня говорит: «Да будет Воля Твоя», другая подхватывает: «Но пусть будет по-моему», так какой же прок от моей молитвы? Лучше уж не молиться вовсе, пока вы не узнаете себя и свои противоречия. В настоящее время единственной необходимой молитвой является просьба о том, чтобы увидеть себя такими, какие мы есть на самом деле».
Этот ответ показывает мой нетерпимый и бескомпромиссный подход к проблемам человека. Я был беспощаден к себе и все же никогда не удовлетворен своими достижениями. Седьмого сентября 1943 года я написал: «Мадам Успенская всегда говорила, что я чересчур добр к самому себе. Я знаю, что это правда. Но что еще хуже, я слишком безразличен к благосостоянию других». С такими взглядами у меня неизбежно не оставалось иного оружия, чем мое упрямство, чтобы произносить Fiat Voluntas Tua. Нелепость всего этого была для меня не очевидной, и, даже когда моя жена заговорила о непоследовательности моих подходов, я не смог понять, что она имеет в виду. Я не только любил ее, но и восхищался ее способностью проникать в глубины человеческого характера. Я признавал, что она гораздо более восприимчива, чем я, и все же не доверял ее глубокому понимаю, когда оно касалось меня. И во вне, и внутри моя жизнь была охвачена конфликтами.
Я испортил отношения не только с угольными промышленниками, наше непонимание с Успенским достигло своего апогея. Я послал ему копии статьи, исправленной совместно с Тринтом и Брауном после критических замечаний Борна. Как раз перед Рождеством я получил от него последний ответ, адресованный лично мне. Перечитывая его сейчас, через семнадцать лет, я осознаю его значение в гораздо большей степени, чем тогда. Он так отозвался о статье о пятимерном мире: «В лучшем случае это лишь прибавит еще одну теорию термодинамики, и ничего больше». Затем он отмечал, что ничто не может быть достигнуто только с помощью интеллектуального процесса и что у нас есть только одна надежда: найти способ связаться с высшим эмоциональным центром. А к этому он прибавлял: «Но как это сделать, мы не знаем». Заканчивалось письмо категорическим запрещением использования идей о Системе, не важно, входивших в его лекции или нет. Я мог, если хотел, цитировать его единственную опубликованную книгу «Новая модель Вселенной».
Успенского беспокоил тот вред, который могла принести неправильная интерпретация Системы. Это стало ясно из письма, присланного одному из самых близких и доверенных его учеников, в котором говорилось: «Все в Лондоне должны остерегаться малейшего отхода от тех записей о Системе, которые я оставил».
Эти письма позволили с другой стороны взглянуть на мои проблемы упрямства и подчинения. И неважно, прав или нет был Успенский, требуя подчинения ему всей личной инициативы его учеников. Дело было в том, что я никогда не подчинялся и не мог пожертвовать своей независимостью, как остальные. Я писал: «Я не знаю, что означает полное повиновение или полное подчинение. Конечно, внешне я много лет подчинялся. С 1933 по 1938
