Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Мужчины сели в сторонке.

•=— Что изволите? — спросил у них Герш.

— По пол-литру на одного, один на всех! — пошутил Павол Швода.

— Не болтай! — оборвал его Пиханда. — Принеси-ка по стопочке. — Они выпили, заказали еще по одной.

— Зачем позвали? — спросил Пиханда.

Шванда и Швода обменялись взглядами.

— Хотим тебя в свою артель взять, — сказал Шванда. — Конечно, с мельницей дела твои малость поправились, но и оно не бог весть что. Мы вот с Палём решили податься в Америку, хорошо бы и тебя прихватить…

Само передернулся, резко выпрямился, а потом смешался, нервически вытер ладонью лоб.

— Ты же на стройку в Пешт ладился.

— И пойду! — сказал Шванда. — За месяц, другой кой-чего заработаю на первое время и соберусь… Чтоб ехать в Америку, нужно путем подготовиться…

— Я могу двинуть хоть завтра! — отозвался Павол Швода.

— А как же коровы — не соскучишься? — спросил Пиханда.

— Будто за морем коров нету? — рассмеялся Швода.

— Ну, что скажешь? — напирал Матей.

— Не знаю, ребята, но мне вроде неохота! — выкручивался Пиханда.

— Два-три года продержимся, зашибем деньгу, а там воротимся.

— Подумаю! — сказал Само. — Но обещать ничего не обещаю.

— Ладно, подумай! — кивнул Матей Шванда.

— За Америку! — поднял рюмку Павел Швода.

Само молчал. Однако выпили все, потом встали.

7

Священник Крептух с утра был не в духе. Причетник Юлиус Мразик отказался от причетничества.

— Отчего, сосед, вы отказываетесь от этой богу угодной службы? — спросил его священник.

— Из-за соседских распрей! — ответствовал Мразик.

— Как так? — не понял священник.

— Сказать как есть?

— Всенепременно!

— Эта мерзкая гнида, прошу прощения, пан фарар, соседка Криштофикова обвинила меня, — жалуясь, Мразик покраснел, жилы на висках вздулись, — что я, мол, запускаю руку в пожертвования и что, мол, ноги ее в церкви не будет, покуда Иуда закрывает за вами дверцы перед алтарем… Я и Иуда, пан фарар! Разве был случай, чтоб недоставало в церковной кассе хоть малости? Да провалиться мне…

— Хорошо, хорошо, Мразик! Я поговорю с ней…

— Поговорить-то вы можете, пан фарор, но я все равно ни за что больше не соглашусь быть причетником!

— Можно бы и обождать до конвента[107], там бы все уладилось…

— Нет, пан фарар! Я не отступлюсь от своего решения…

Юлиус Мразик не дал себя уговорить — он твердо стоял на своем, и священника это прогневило. Ищи теперь нового причетника, проверяй его, вышколивай… А придется… Ко всем будущим неизбежным трудностям он уже сейчас испытывал отвращение. А на законе божьем опять вышел из себя. Привел учеников в приходский сад и стал распространяться о боге. И тут перед всеми учениками проказник Петер Пиханда его и спрашивает:

— Пан фарар, а есть ли на свете бог?

— Есть, сын мой!

— Я не верю, я не видел его!

— Не сподобился, значит…

Священник двинулся к молодому Пиханде, а тот, решив, что ему не уйти от выволочки, повернулся — и бежать, но перед ним оказалась огромная лужа после вчерашнего ливня. Он попытался на бегу перепрыгнуть ее, но угодил прямо в воду. Зашатался, упал на спину и, разумеется, вымок до нитки.

— Ну вот, господь тебя и покарал! — сказал священник Крептух. — Такие шутки добром не кончаются!

Ученики, сгрудившись вокруг лужи, смеялись над Петером Пихандой.

— Неправда, ребята, это я сам упал! — воскликнул Петер со слезами. — Я нарочно не перепрыгнул и поскользнулся нарочно.

— Вруша, вруша, — выкрикивали ученики.

Не сдержавшись, Петер заплакал взахлеб и, мокрый, убежал. Священник Крептух, встретив позднее Марию, позвал ее в приход.

— Вы дурно воспитываете своих детей! — сказал он строго.

— Почему, пан фарар? — испугалась Мария.

— Из них вырастают такие же безбожники, как и их отец. Он спесив, спесивыми становятся и дети. Возьмитесь за ум, Мария! «Ибо прах ты и в прах возвратишься». Ваш Петер нынче богохульствовал…

Священник рассказал о случившемся, Мария расплакалась.

— Вы, ведомо, порядочная, благочестивая и богобоязненная женщина, такими должны быть и ваши дети. Уделяйте им больше внимания, и с помощью божьей из них вырастут добрые христиане.

Мария обещалась и, расстроенная, ушла. Поспешила на мельницу. Обошла мукомольню, чтобы не встретиться с Само, и тут же взяла Петера в оборот.

— Так ты вздумал срамить меня! — кричала она, таская его за волосы. — Передо всеми учениками вздоришь с паном фараром, в боге сомневаешься! С нынешнего дня всякий вечер будешь молиться вслух и каждое воскресенье ходить в церковь…

— Не буду! — упорствовал Петер.

— Молчи, не выводи меня из себя! И марш в угол, на полено!

Она заставила его битый час стоять на коленях и, только услыхав шаги Само со стороны мукомольни, велела встать. «Ох и мужики у меня!» — вздохнула Мария и принялась собирать полдник.

8

Вечера стали долгими, и Мария с дочерью Эмой отправились на супрядки. Шли быстро — за полчаса уже добрались до села. Когда проходили под католической звонницей, до них донеслись крики и брань. Это пастухи Павол Швода и Штефан Пирчик, напившись, бессовестно горланили на колокольне. Минуту спустя свару оборвал звон, но и он вскоре прекратился. Мать с дочерью удивленно остановились и поглядели на звонницу, откуда пьяный Швода возглашал:

Всяк живущий бога славит,сын его да будет славен,пробило на башне полночь.Свет тушите и огни,могут вред нести они.Почивайте, люди, с богом!

Раздались удары колокола, и вместо Шводы в окне звонницы возник Штефан Пирчик. Хмельным громовым голосом он прокричал:

— Эй, вы, старые тетери,Сядьте живо под кудели,А вам, женкам-молодицам,Пусть с мужьями сладко спится!

Под звонницей прошмыгнул священник Доманец. Задрав кверху голову, он угрожающе поглядел на окно и скрылся в дверях.

— Поделом им! — сказала Мария. — У, охальники, еще шести нет, а они уж вон как дурью мучаются! Пойдем, дочка!

Доманец был справедливо разгневан — звонить полагалось в девять вечера, и лишь потом ночной сторож выкликал свой стишок. Однако ночные сторожа и караульные в последнее время донельзя распустились и озорство свое перенесли с коров на колокола. Как только похолодало, они вздумали раскладывать под колоколами костерок; напившись, горланили у огонька непотребные песенки и изгаживали звонницу нечистотами. Священник Доманец не однажды со всей строгостью отчитывал их, возражал даже против того, чтобы со звонницы объявляли время. Но один колокол принадлежал общине, часы на звоннице тоже были общинные, и раз в неделю кто-то должен был их заводить. Ночных сторожей и караульных было по двое, только первые трубили в трубу, а вторые свистели в свисток. Вечером по селу ходил еще и сельский пост, следивший за порядком по решению схода. Сторожа и караульные к тому же, как правило, пасли еще и стадо, получая мзду с общины. Было их четверо, и каждый из них обязан был вырыть каждую четвертую могилу на кладбище. Через день попарно они несли службу на звоннице или на сельских улицах. Со звонницы сторожа, когда бывали трезвыми или не заваливались спать, первыми замечали пожар в селе и начинали сполошно бить языком об одну стену колокола. А караульные на улицах, если до тех пор податливые вдовушки не утягивали их куда-нибудь под сень кустов, кричали: «Пожар, пожар!» В селе до того страшились огня, что сторожам и караульным даже прощали попранную ими общественную нравственность. Сельский сход в ответ на протесты священника постановил и приказал запротоколировать такое решение: «Распутные сторожа на колокольне или греховодники-караульные на улицах лучше, нежели село, сгоревшее дотла!» Решение обжаловано не было. Но священник Доманец не сложил оружия, он твердо стоял на своем: «Теперь, когда лютеране заимели звонницу, пусть возглашают и с нее. Месяц мы, месяц они!»

Члены общинного совета, обложившись хлебом, колбасой и палинкой, долго прели над новым аргументом священника. Но, пока они скинут проблему с повестки дня, поведаем кое-что о лютеранской звоннице. После пожара 1902 года, уничтожившего деревянную звонницу, лютеране решили на ее месте поставить каменную. Складывалась на звонницу вся лютеранская церковная община. Пожертвования сперва текли рекой, потом лишь капали и наконец совсем иссякли. Пастор Крептух ходил из дома в дом и клянчил на вожделенную звонницу. Призывы к христианскому долгу в конечном счете возымели действие, и в 1905 году звонница была достроена. Внутрь вставили четыре колокола, а вот на часы средств уже не хватило. До того как сняли леса, четыре девушки вознесли наверх на деревянных носилках позолоченный крест, и слесаря укрепили его на позолоченном куполе. Звонница была готова. Двое членов церковного конвента сбросили сверху сперва пять бутылок вина — одна, надо сказать, не разбилась, — потом стали раскидывать мелкие монеты, и народ, собравшийся под звонницей, дрался из-за них. Какое-то время спустя конвент решил расписать храм изнутри. Пригласили из Бистрицы богомаза, который обновил орнаменты и написал новую алтарную икону. Священник и члены конвента в удивлении остановились перед завершенной уже иконой и спросили богомаза: «Мастер, почему господь наш Христос на кресте не истекает кровью из раны в боку, как на прежней иконе?» И богомаз ответил: «Это Христос незадолго до того, как он сказал: «Совершилось!» А тогда у него еще не было раны в боку!» Члены конвента поглядели друг на друга, на священника и все молча согласились. Богомазу заплатили, он же возблагодарил за доверие. Тут в церковь вошла молодая и прекрасная уборщица Божена. «У меня только одно желание», — сказал богомаз. «Какое?» — спросил священник. «Сыграть на новом органе!» — «Что ж, сыграйте!» — кивнул священник. Проходя мимо зардевшейся Боженки, богомаз успел прошептать: «Это для вас, Боженка!» Священник раздувал ему мехи, и он играл песенку: «Любовь, о боже, любовь…» Боженка расплакалась. По меньшей мере десять дней, ни дня не теряя, Боженка с богомазом зачинали в ризнице первородного сына. А сын этот… Одну минуту! Общинный совет уже дозаседал и постановил: «Настоящим доводится до сведения, что отныне на католической звоннице пить, распутничать и гадить запрещается под угрозой штрафа в пятьдесят гульденов. Помимо того, село обязуется за свой счет звонницу вычистить и расписать изнутри, а также платить повышенную аренду за все ее просторы!» Точка!