Одноколыбельники - Цветаева Марина Ивановна

Марина Цветаева

Страна

С фонарем обшарьте

Весь подлунный свет!

Той страны на карте –

Нет, в пространстве – нет.

Выпита как с блюдца, —

Донышко блестит.

Можно ли вернуться

В дом, который – срыт?

Заново родися –

В новую страну!

Ну-ка, воротися

На спину коню

Сбросившему! Кости

Целы-то – хотя?

Эдакому гостю

Булочник – ломтя

Ломаного, плотник –

Гроба не продаст!

Той ее – несчетных

Верст, небесных царств,

Там, где на монетах –

Молодость моя,

Той России – нету.

– Как и той меня.

Конец июня 1931

Сергей Эфрон

С.Я Эфрон – Е.Я. Эфрон. Отрывки из писем начала 30-х гг

28 сентября 1931

Я все пугаюсь, когда встречаю людей после очень длительной разлуки. Они все те же, а я изменился страшно. Они же говорят со мною, как с прежним, и, конечно, разочаровываются.

1932

Недавно прочел 2-ю ч. «Тихого Дона». Все знакомые места и лица. Исторически все очень правильно.

25 июня 1932

Мне здесь с каждым днем все труднее и отвратительнее. Я стосковался по своей работе – здесь же не работаю и не живу, а маюсь изо дня в день. Единственное, чем жив – мечтою о переезде.

Марина Цветаева

Марина Цветаева – Анне Тесковой

16-го окт<ября> 1932 г., Кламар

…С<ергей> Я<ковлевич> совсем ушел в Сов<етскую> Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет…

Марина Цветаева – С. Андрониковой-Гальперн[230]

12 октября 1933

…Сережа здесь, паспорта до сих пор нет, чем я глубоко – счастлива <…> я решительно не еду, а это (как ни грыземся!) после 20 лет совместности – тяжело…

Марина Цветаева – Наталье Гайдукевич[231]

1934 г. (лето)

…Встретила я чудесного одинокого мальчика (17 лет), только что потерявшего боготворимую мать и погодка-брата. Я, когда выходила замуж, была (впрочем, отродясь) человеком сложившимся, он – нет, и вот, за эти двадцать лет непрестанного складывания, сложился в другое, часто – неузнаваемое (…) Сережа рвется в Россию, хочет быть новым человеком, все то – принял, и только этим живет, и меня тянет, а я не хочу и не могу… Жизни совершенно врозь.

1934 г. (лето)

… В каких-то основных линиях» духовности, бескорыстности, отрешенности мы сходимся (он – прекрасный человек).

Страховка жизни[232] Фрагмент

Сидели, мирно ужинали, – а может, и обедали, дело слов, ибо салат все тот же, – итак, сливая русский ужин с французским обедом в римском салате, – ели: отец, мать и сын.

(…) В эту секунду раздался стук в дверь (…) На пороге, в полной тьме площадки, стоял кто-то очень высокий, с шляпой в руке.

– Извините, сударыня, – сказал он молодым голосом, – я – инспектор…

Мать, отступив, тем – впустила. Молодой человек по ее пятам шагнул в кухню, где и стал – между обеденным столом, посудным столом, газом, плитой, раковиной и стульями обедающих – вроде как бы на единственной сухой от прилива и твердой между пропастями пяди: одной ногой, перекинув через нее вторую, левую.

– Да? – не подымая глаз, спросила бровями мать, уже усевшись за салат.

– Простите, что я нарушаю ваш обед, но я инспектор и…

(…) – Вы, кажется, не понимаете по-французски, – осведомился он, этим доводя до сознания присутствующих, что они с самой секунды его входа, в ответ на все его речи, не только не произнесли ни одного слова, но даже слога, так что он законно мог бы спросить: “Вы, кажется, лишены дара речи?”

– О нет! – воскликнула мать, задетая за живое, и от этого, действительно, оживая. – Мы отлично понимаем. Но, простите, что вам от нас нужно? (…)

– Страховка жизни, – разве я вам этого не сказал? —

(…) (Переводя глаза на тонкие, с длинными пальцами, руки мужа:)

– Ваш муж – художник?

– Нет, – выдавил муж.

– Нет? – удостоверился он у жены.

– Нет, – подтвердила жена.

– Любопытно, – задумался он, – я был уверен, что он художник. Я, вообще, буду говорить с вами, потому что ваш супруг имеет вид не понимающего по-французски. (…) Представьте себе, Madame, что вы имеете несчастье потерять своего мужа, – развязно, точно говоря не о здесь присутствующем, явно живущем и жующем муже, а о каком-то аллегорическом лице, которого та никогда и в глаза не видала и потерять которого, посему, никак не может. – И останетесь одна, с тремя малолетними детьми, младшим – грудным.

– У меня нет грудных детей, – ответила она, – мальчику, которого вы видите, девять лет.

– Но у других есть, вы же не можете сказать, что у других их нет, – ласково (так урезонивают успешного, но завравшегося ученика на экзамене) поправил инспектор. – Я знал одну женщину, у нее было шестеро малолетних, и когда ее муж упал со стройки…

– Ох! – вскрикнула она, содрогаясь от этого ужасного видения. – Какой ужас! С высока упал?

– Да, с седьмого, – подтвердил инспектор, утверждаясь на второй ноге, – и я сам выдал ей премию. Вы думаете – она не была рада?

– Какой ужас! – вторично и совсем по-другому воскликнула слушательница. – Какой ужас – радость таким деньгам!

– Но у нее были дети, – наставительно продолжал инспектор, – шестеро малолетних детей, и она не смерти их отца радовалась, а их благополучию. И если бы вы, Madame, имели несчастье лишиться своего мужа…

– Слушайте! – воскликнула она. – Вы уже второй раз говорите мне о смерти моего мужа. Это противно. У нас так не делают, при живом. Мы – иностранцы, я даже вам скажу, что мы – русские, и (уже на ходу, переходя в другую комнату за папиросами) русские своими ушами таких вещей слышать не могут, русские могут слышать только про свою смерть. Да!

– Madame, – звучал уже из коридора голос молодого человека, – вы меня не так поняли, я вовсе не хотел сказать, что вы непременно потеряете своего мужа, я только хотел сказать, что это с вами, как со всякой, может случиться.

– Теперь вы это говорите в третий раз! – взорвалась молодая женщина, уже куря и идя прямо на него и этим водворяя его в кухню. – И я этого больше слышать не хочу. Если это – страховка жизни, объявляю вам, что я чужих жизней не страхую.

– Но если Monsieur сам бы застраховал свою?

– Ни чужих, ни своих, это у нас не в крови, а кроме того, у нас нет денег, мы должны переезжать на другую квартиру, и…