Хроника парохода «Гюго» - Владимир Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она смотрела на Огородова, а он — на нее. И тут электрик понял, что Алевтина смущена вот этим своим положением — еще не венчанной, но уже не свободной. «Не с большой любви, видно, решение состоялось», — подумал электрик.
Аля заерзала в креслице.
— Знаешь, а Сережа, оказывается, сидит над книгами. Несмотря ни на что...
Тоскливо сказала, будто оправдываясь. Сказала и ждала ответа. Огородов молчал. Неохота ему было разговаривать.
— Левашов, слышишь, занимается, — повторила Аля. — Как мы с ним когда-то... Я пришла, а он в книгу уткнулся. Далеко продвинулся, сам...
— Ну вот и ты подключайся.
— Где уж мне теперь!
Больше они не говорили. Сидели и молчали, как будто собрались лишь затем, чтобы считать, сколько раз в минуту бухнет машина под палубой...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Владивосток, 8 октября 1944 года.
Вы, оказывается, заходили ко мне домой, капитан Полетаев. Командировка у меня была недальняя, в Находку, если бы знала, могла и приехать. Надеюсь, что с последним катером вам успеют доставить это письмо.
Тетя Ася пересказала мне все, что вы говорили ей о Щербине. Какая странная судьба у человека — надо же было погибнуть именно ему! И как обидно, перед своим последним рейсом он был на Первой Речке, у Лизы, и они помирились. Быть может, в этот вот приход во Владивосток официально стали бы мужем и женой...
Поручение ваше я выполнила, деньги Лизе передала. Сначала она не хотела их брать, я долго уговаривала. Потом взяла и расплакалась. И я тоже... Маленький Андрей смотрел на нас из кроватки и смеялся. Он не знал, малыш, что еще нет закона, позволяющего ему носить фамилию Щербина и получать ту сумму денег, которую называют пенсией, — сумму, так необходимую мальчику, чтобы расти здоровым и сильным, и которую конечно же заработал бы отец, будь он жив.
Итак, маленький Андрей по метрике не Щербина, а Боровых. Как будто людям важнее его родство с дедом, ничем не примечательным механиком с портового буксира, а не с отцом, морским пехотинцем, оборонявшим Сталинград.
Я уверена, что когда-нибудь выйдет закон, исключающий подобную нелепицу. Пока же такого закона нет, и я прошу вас, капитан, помочь установить право отцовства Щербины. Возможно, у вас на пароходе есть люди, которым было известно о его отношениях с Лизой, они могли бы их подтвердить.
Так важно, чтобы маленький Андрей рос и знал, что он Щербина, и гордился бы отцом, его биографией.
Кстати, о биографиях. В моей наметилась перемена. Ваш старший помощник решился наконец избавить меня от своей фамилии. Застал перед самым отъездом в Находку, и я подписала заявление в суд о разводе.
Так что теперь уже не Реут, теперь просто Вера».Подходили к проливу Лаперуза.
Уже отвернули на восток, огибая гористый Ребун сима, островок, стерегущий вместе с другим, близнецом Рисири, проход между Сахалином и Хоккайдо. В бинокль хорошо просматривались приметные мысы — один обрывистый, белый на вид, и другой, похожий на остров, увенчанный красной маячной башней в знак того, что мыс является северной границей пролива.
«Нисиноторо мисаки», — назвал про себя по-японски этот второй мыс Полетаев и плавно провел биноклем по берегу. За мысом круто поднималась гора свежего зеленого цвета. «Наверное, бамбук, — подумал он. — Тут должны быть бамбуковые заросли...»
И еще он подумал, что почти сто лет назад здесь осторожно, по немереным глубинам шел парусник умного и отважного Невельского, и где-то дальше, за мысом, в глубине залива, тот основал поселение, и туда во время своего сахалинского путешествия приезжал Чехов — на Корсаковский пост. Но теперь городок называется Отомари, а не Корсаков, потому что и Сахалин со времени русско-японской войны называется не Сахалин, а Карафуто, вернее, не весь остров, а отторгнутая «империей восходящего солнца» южная его часть. Чехов этого не успел узнать...
По мостику неслышно двигался степенный, как пожилой врач, второй штурман Клинцов. Брал пеленги по главному компасу и уходил в штурманскую делать прокладку. Судя по тому, что трубка штурмана чуть дымилась, все шло хорошо, и его, Полетаева, помощи и вмешательства не требовалось.
Над мостиком, над сигнальной мачтой кружили большие, сильные чайки. Полетаев взглянул вверх и подумал, раздражаясь, что ему сейчас хотелось бы размышлять не о мысах и пеленгах, а о старых корветах, когда-то бороздивших эти воды; о мудром и смелом Чехове, забравшемся, несмотря на чахотку, на самый край земли; о вечных, как море, чаячьих стаях, без устали летящих за кораблями... Ему были некстати сейчас и пеленги, и пролив, и ждущая впереди, в узкости, скала Нидзо ган, Камень Опасности, и все те заботы, которые вызывало движение судна в сложном для плавания районе.
А все оттого — он понимал, — что не выполнил, не успел выполнить своего намерения, родившегося всего полчаса назад, когда еще не вышел на мостик, не поднял к глазам тяжелый черный бинокль.
Бледное солнце освещало ровную морскую гладь. Тут и там, как предвестники Японии, плыли по течению соломенные циновки. Видимость была хорошей, все шло хорошо, и можно было наверняка выкроить минут десять и сделать, что хотелось. Но он удержался, твердо сказал себе: «Потом».
Судов встречных не было, если не считать двух-трех рыбацких шхун далеко справа, под берегом Хоккайдо. Лишь когда выросли в размерах приметные островки, когда начали отходить влево, к востоку, старшина Богомолов, стоявший на крыле мостика, крикнул резко, как докладывают сигнальщики на боевых кораблях:
— Право двадцать — миноносец!
И Полетаев, вновь поднимая к глазам бинокль, уже не думал ни о своих неосуществленных намерениях, ни о навигационной обстановке в проливе — ни о чем, кроме синего лезвия, которое летело навстречу, вспарывая гладкую, без волн, воду.
Полетаев знал, что пролив открыт для плавания советских судов. Но сложные и неопределенные отношения СССР и Японии могли означать, что он закрыт час назад, и тогда придется поворачивать.
А может, у командира быстро-синего миноносца приказ пропускать суда, но досматривать их. Миноносец — кто его знает? — мог, в конце концов, просто выйти на траверз и пустить торпеду в высокий, ясно различимый, как мишень для новичков, борт «Гюго», а потом, когда спустят шлюпки, поднять сигнал: «Извиняюсь, ошибся...»
Полетаев оторвал от лица окуляры и оглядел мостик, словно хотел увериться, что все люди, находящиеся здесь, знают то, о чем он думал, и готовы выполнять его команды.
На правом крыле старшина Богомолов в туго перетянутой ремнем шинели, откинувшись назад, цепко смотрел в бинокль. Слева, навалившись грудью на деревянный обвес и вытянув по-гусиному шею, стоял второй помощник Клинцов, а дальше, за возвышением, виднелась фигура вахтенного матроса Нарышкина. Матрос был высок ростом, ему не надо было вытягиваться, чтобы смотреть вперед, как Клинцову, но он, к удивлению Полетаева, смотрел вовсе не вперед, а на него, капитана, приоткрыв недоуменно рот.
«Нелепо, — подумал Полетаев, еще глядя в сторону матроса. — И этот непонимающий вид и миноносец. Когда нелепо, трудно решать».
— Нарышкин, — приказал он, — вызовите помощника по военной части. Быстро!
Матрос не успел ступить на трап — дорогу ему загородила подтянутая фигура Реута. Старпом был в кителе, словно бы собирался присутствовать наверху недолго. Зато шедшего за ним лейтенанта Зотикова плотно обливала черная шинель с желтыми капельками пуговиц, сверкали новые погоны и «краб» на фуражке. Пришедшие секунду смотрели на Полетаева, а затем, расценив его молчание как разрешение действовать самостоятельно, разошлись.
Лейтенант без церемоний взял у Богомолова бинокль, а Реут встал рядом со вторым помощником с таким видом, будто давно ожидал появления миноносца. Нарышкин смотрел теперь на него, на старшего помощника.
— Не сыграть ли тревогу, Яков Александрович? — громко спросил Зотиков, отставив бинокль и выражая своим красным обветренным лицом готовность выполнить любое приказание капитана.
Полетаеву лейтенант нужен был на всякий случай, но тот задал вопрос не только с готовностью, но и с нескрываемым желанием объявить тревогу, тотчас послать своих подчиненных к «эрликонам», к орудию, и это не понравилось Полетаеву. Он жестко оборвал офицера:
— Нет!
Миноносец меж тем был уже виден в главных подробностях невооруженным глазом, на узком носу вырисовывались втянутые в клюзы якоря, орудийная башня, этажи мостиков за ней и тонкая, немного короткая с виду мачта. Было ясно, что, если идти и дальше встречным курсом, не отворачивать, столкнешься нос к носу, а если поздно свернешь — тебя протаранят.
— Демонстрация силы! — громко крикнул лейтенант, уже не отнимая бинокля, и Полетаев заметил, как Реут недовольно покосился на офицера, а Нарышкин беззвучно рассмеялся, словно бы на шутку. Потом Реут обернулся, и Полетаев кивнул ему:
