Лев Африканский - Амин Маалуф

А два дня спустя прибыл еще один эмиссар. Пока он поднимался по винтообразному трапу, я услышал, как кто-то произнес его имя, сопроводив его нелестным отзывом. Это был один из членов клана Колонна, кузен кардинала Помпео. Флорентийский священник набросился на него с бранью, но присутствующие зашикали на него. Многие, в том числе и я, понимали, что этот человек, отличавшийся прямодушием, не мог радоваться тем несчастьям, которые обрушились на его город, что он сожалеет о предательстве, в котором была повинна его семья, и что он готов сделать все, что в его силах, дабы исправить ошибку, попытавшись спасти что еще можно.

Появление в замке представителя рода Колонна меня не удивило. Но чего я уж точно никак не ожидал, так это того, что во время переговоров с Папой речь пойдет обо мне.

Прежде я с ним не встречался, и когда за мной прислали, я не имел ни малейшего понятия, зачем меня срочно вызвали в папские покои.

Климент VII и Колонна ждали меня, сидя на двух близко поставленных креслах в библиотеке. Папа уже две недели не брился в знак траура и протеста. Он предложил мне сесть и представил своего посетителя как «очень дорогого сына, преданного друга». Колонна передал мне послание, при этом в его голосе прозвучало легкое снисхождение:

— Духовник ландскнехтов Саксонии просил меня заверить вас в его дружбе и признательности в память о прошлом.

Только один саксонец мог быть знакомым со Львом Африканским. Его имя вырвалось у меня как победный клич, правда, несколько неприличный в данных обстоятельствах:

— Ганс!

— Один из ваших учеников, если не ошибаюсь. Он желает поблагодарить вас за все, чему вы его с таким терпением обучили, и помочь вам выйти отсюда с вашим семейством.

Не успел я ответить, как Папа проговорил:

— Я не стану запрещать вам поступать, как вы пожелаете, но должен предупредить: выход отсюда сопряжен с большим риском.

— В войсках, обложивших замок, — принялся объяснять Колонна, — есть немалое количество бешеных, желающих дойти до конца в оскорблении апостольского трона фанатиков. Это германцы, слепо верящие Лютеру, да накажет его Господь! Есть и такие, что хотели бы завершить осаду и найти какой-то выход из положения, дабы не усугублять унижение братьев-христиан. Если бы Его Святейшество пожелал выйти отсюда сегодня, нашлись бы такие, кто не колеблясь схватил бы его и предал жестоким пыткам.

Климент побледнел, Колонна продолжил:

— Этому ни я, ни даже император Карл помешать не в силах. Придется еще долго вести переговоры, прибегая к убеждению, хитрости, не гнушаясь ничем. И было бы полезно подать пример. Сегодня нам предоставляется случай посмотреть, как по просьбе лютеранского священника пройдет освобождение одного из осажденных. Он ждет вас с отрядом саксонцев, таких же еретиков, как и он сам, и готов лично эскортировать вас подальше от Рима. Если все закончится благополучно, завтра вся армия узнает, что один из вас освобожден, и нам будет легче предложить через несколько дней или недель освободить еще кого-либо, может быть, даже Его Святейшество, на условиях безопасности и сохранения достоинства.

И вновь заговорил Климент VII:

— Повторяю, нужно помнить о риске. Его Преосвященство сказал, что кое-кто из фанатиков готов растерзать любого из нас, да и самого духовника в придачу. От вас ждут непростого решения. Кроме того, у вас нет времени на раздумья. Кардинал не может задерживаться.

По своему характеру я бы предпочел рискнуть, чтобы поскорее выбраться из этой тюрьмы, которая в любой момент могла быть захвачена и предана огню и кровопролитию. Но меня останавливала мысль о моих близких: как было решиться по собственной воле вывести их к убийцам. Однако и оставив их в крепости — одних либо со мной, — я никак не обеспечивал их безопасность.

Колонна торопил:

— Каково ваше решение?

— Полагаюсь на Господа. Пойду предупрежу жену, что мы уходим, пусть соберет какие-нибудь вещи.

— Брать ничего нельзя. Любой узел, любая кошелка могут возбудить ландскнехтов, как запах крови возбуждает диких зверей. Пойдете как есть, с пустыми руками.

Я не пытался спорить. Видимо, было предначертано, что мне суждено перейти из одной страны в другую, как переходят из этой жизни в другую, без золота, драгоценностей, имея при себе лишь смирение перед волей Всевышнего.

Когда я кратко объяснил Маддалене, в чем дело, она встала, медленно, но без колебания, словно всегда знала, что я позову ее в изгнание, взяла Джузеппе за руку и пошла за мной к Папе. Он благословил нас, похвалил за смелость и передал в руки Божьи. Я поцеловал его руку и завещал ему все свои труды, за исключением этой рукописи, тогда незавершенной, которую свернул и сунул за пояс.

Ганс с распростертыми объятиями ждал нас у входа в квартал Регола, где мы когда-то вместе бродили, теперь превращенный в сплошные руины. На нем было короткое платье и выцветшие сандалии, на голове каска, которую он снял перед тем, как обнять меня. Война его преждевременно состарила, черты лица обострились. С ним была дюжина ландскнехтов в шлемах с обветшавшими султанами. Он представил их мне как своих братьев.

Едва мы сделали несколько шагов, как кастильский офицер во главе отряда преградил нам путь. Сделав мне знак не шевелиться, Ганс твердо, но не провоцируя его, вступил с ним в переговоры. При виде какого-то письма, которое он вынул, кастилец отступил. Сколько еще раз нас вот так останавливали? Раз двадцать, не меньше, и ни разу Ганс не дрогнул. Он прекрасно все продумал, запасшись множеством пропусков, подписанных вице-королем Неаполя, кардиналом Колонна и военачальниками. К тому же он был не один, а со своими «братьями» — дюжими молодцами, готовыми расправиться с любым.

Когда он окончательно уверовал в действие пропусков, то несколько успокоился и заговорил со мной о войне. Любопытное дело, речи его не соответствовали тому образу, который у меня сложился о нем. Он сетовал на то, какой оборот приняли события, проникновенно вспоминал о годах, проведенных в Риме, и осуждал грабеж и насилие. Сперва он говорил намеками, так, чтобы его понимал только я, но на третий день, когда мы приближались к Неаполю, он подъехал ко мне так близко, что наши лошади соприкоснулись.

— Уже второй раз, как мы развязали силы, которых не в состоянии сдержать. В первый раз — крестьянский бунт в Саксонии, порожденный учением Лютера, который пришлось подавлять. Теперь Рим.

Первые слова он произнес на арабском, затем перешел на еврейский, которым владел лучше. Одно было ясно: он не хотел, чтобы сопровождавшие его солдаты догадались о его сомнениях и угрызениях совести. Мне даже показалось, что ему настолько не по себе в роли лютеранского проповедника, что, когда мы очутились в Неаполе, я счел необходимым предложить ему сопровождать меня в Тунис. Он горько улыбнулся:

— Это моя война, я ее желал, втянул в нее своих братьев, кузенов, молодых людей своего прихода. Я не могу бежать, пусть война и приведет меня к вечному проклятию. Ты же угодил в нее благодаря капризу Провидения.

В Неаполе мальчик указал нам виллу Аббада, и только когда тот отпер нам решетку сада, Ганс нас покинул. Я чуть было не высказал пожелание свидеться однажды — мол, кто знает, мир велик, — но не стал лживыми словами портить искреннюю признательность, которую испытывал по отношению к своему бывшему ученику. И потому ограничился тем, что сжал его в объятиях, а потом смотрел, как он уходит. Во мне шевельнулось нечто сродни отцовскому чувству.

После этого настал черед Сусси обнять меня. Долгие месяцы ждал он нас, отказавшись в этот год от всех путешествий, поклявшись, что не отправится в дорогу без нас. Ничто более его здесь не держало. Баня, застолье, сон, и мы уже в порту. Самая прекрасная из галей Аббада ждала нас, готовая пуститься в плавание к берегам Туниса.

Последнее слово было начертано на последней странице, и вот уже показался африканский берег.

Белые минареты Гаммарта, благородные руины Карфагена — в их тени поджидает меня забвение, к ним после стольких крушений пристает ладья моей жизни. Разгром Рима после падения Каира, пожар Томбукту после гибели Гранады. Что это? Я ли притягиваю несчастья, несчастья ли притягивают меня?

Еще раз, сын мой, плыву я, автор и очевидец всех своих ошибок, по этому морю, сопровождая тебя в первое твое изгнание. В Риме ты был «сыном Африканца», в Африке ты будешь «сыном ромея». Где бы ты ни был, найдутся такие, кто захочет покопаться в тебе, в твоих пристрастиях. Остерегайся льстить им, подстраиваясь под их инстинкты, сын мой, опасайся прогнуться под давлением большинства! Мусульманин, еврей или христианин — они должны принять тебя таким, каков ты есть, либо погубить тебя. Когда людской разум покажется тебе ограниченным, скажи себе, что земля, созданная Господом, необъятна, как необъятны его сердце и руки. Не колеблясь, уходи за все моря, за все рубежи, удаляйся от всех отчизн, всех верований.