Каштаны на память - Павел Автомонов

— Приведите! — приказал Вассерман.

Перелетный опрометью выскочил из хаты.

— И вы думаете, это искусство? — говорил тем временем Вассерман, кивая на стены.

Теперь все в этой хате казалось ему примитивным, простым, как у первобытных людей, а хозяйка — автор всего нарисованного и вышитого — человеком неполноценным. И следовательно, она подлежит уничтожению, как и миллионы украинцев. «Если ничего не знает и девчонка, я прикончу эту ведьму…» — твердо решил Вассерман.

Перелетный привел Таню, которая была без пальто — время не ждало. Встревоженная, с румянцем на щеках, Таня беспомощно замерла у порога.

— Спрашиваю в последний раз, — решительно сказал штурмбаннфюрер, обращаясь к Софье. — Где сабля? Сейчас же веди нас!

— У меня ноги больные, — ответила Софья, кивнув на костыль, стоявший у порога.

— Подать!

Таня принесла костыль, губы у нее дрожали. Вдруг она жадно схватила воздух, как рыба, выброшенная на берег. Это замешательство заметил Вассерман и в тот же миг выкрикнул:

— Обе ведите нас! Вы знаете, где сабля!

— Нету сабли! — ответила Софья.

— Ничего я не знаю! Ничего! — воскликнула девушка.

— Ты же рассказывала, что Андрей писал контрольную о казацкой сабле, — вкрадчиво напомнил Перелетный, сейчас ему хотелось утихомирить гнев Вассермана.

— Это легенда. Ребята выдумали. Им эти сабли да винтовки во сне снились. Что, вы сами не играли с ними в войну? — простодушно посмотрела она на Вадима.

— С ними не играл! Скажи, где сабля, и все обойдется. Зачем она старухе?

Таня смотрела прищуренными глазами на Вадима, и ему казалось, что он чувствует ее горячее дыхание. Эта прекрасная, как сама юность, девушка дышала ненавистью к нему. В это мгновение штурмбаннфюрер выстрелил из пистолета в ногу Софье.

Таня бросилась к ней, закрывая ее собою.

— Не убивайте ее! Не убивайте! — закричала в отчаянии девушка. — За что вы так? За что?

— Отдайте саблю! — крикнул Перелетный, взяв девушку за плечо, чтобы повернуть лицом к Вассерману.

Прикусив губу до крови, Таня вдруг ударила Перелетного по лицу и тут же поняла: теперь смерти не миновать обеим. Она зарыдала, прижимаясь к Шаблий.

— Что им нужно от нас?

— Это они за Сталинград, дочка! За то, что мой племянник генерал, что бьет их нещадно! Позор вам и матерям вашим, породившим таких крыс! Сжальтесь хотя бы над девушкой!

«И тут Сталинград! Этот проклятый город на Волге, а дух его витает тут, над Днепром, и повсюду. Вчера Лосев говорил о Сталинграде, сегодня отец с матерью… И еще вот эта старуха стоит, как скифская каменная баба, и бьет его, Перелетного, и штурмбаннфюрера этим словом «Сталинград». Или уж и вправду там немцам так паршиво?»

Еще два выстрела. Стрелять штурмбаннфюрер умел. Вот в этом он художник. Этими выстрелами он еще раз прострелил ногу старой Софье, а заодно и девушке.

— Связать! Вести по улице, пока не покажут, где сабля! — приказал Вассерман. — Слышали? — обратился к Софье и Тане.

Подручные штурмбаннфюрера связали старой женщине и Тане руки веревкой и выволокли обеих на улицу.

И чудо: Шаблий, стоя на коленях, стала переставлять свои еще в детстве искалеченные, только что простреленные ноги.

— О, так, так! — выкрикивали солдаты.

За ней пошла Таня, качаясь из стороны в сторону. Она видела, как из дворов под прицелами автоматов выходили люди, застывали, пораженные этой немыслимой для человеческого рассудка процессией. Сейчас девушка поняла: все это представление офицер задумал еще раньше, так как не рассчитывал, что Шаблий добровольно отдаст саблю, добытую ее пращуром в поединке с турецким пашой. Таня смотрела теперь только на бабушку Софью. А та, превозмогая боль, переступала с колена на колено и гордо держала голову.

«За Сталинград, дочка! — звучали ее слова в Таниных ушах. — За то, что мой племянник генерал, что бьет их нещадно!..» Генерал Шаблий и, наверно же, его сын Андрей бьют фашистов в Сталинграде, а вот эти вояки истязают их, беззащитных женщин, в родном селе.

Они уже прошли несколько сот метров, оставив три ручейка крови на белом снегу. Всякого повидала на свете Софья Шаблий. Но то, что ей пришлось пережить сегодня, потрясло всю ее душу. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди: «Не видать вам, ироды, нашей сабли! Таня знает, что есть сабля, да не знает, где она. Один лишь человек на свете знает — друг Андрея, пограничник Терентий Живица. Он расскажет Семену и Андрею. А погибнет Терентий — пусть сабля останется в родной земле, под трехсотлетним дубом. Это наша сабля, это наша слава и гордость!»

Встретившись взглядом с Таней, Софья поняла, что можно поведать тайну и этой девушке. Таня не выдаст. И она тихо сказала:

— Крепись, девочка! Может, останешься жить. Расскажешь Андрею, как мы тут за Сталинград…

Она попыталась встать на искалеченные ноги и вдруг крикнула в толпу:

— Люди! Это нас за Сталинград!..

А потом перед глазами заколыхались цветы, которые видела она на лугах, в лесу, которые рисовала на своих картинах…

Штурмбаннфюрер Вассерман нацелил на нее пистолет, но она уже не видела этого. Софья жила в царстве цветов и улыбалась. Она поднялась на ноги, гордо вскинула голову, прощально взглянула на людей, а потом медленно упала в снег.

11

После похорон Шаблий раненую Таню взял к себе доктор Миронович. Наверное, впервые за время своих победных походов в Испании, Франции, Греции Вассерман пошел на уступку людям, позволив Мироновичу взять девушку. Но тут же приказал Перелетному быть все время при Тане, прислушиваться к каждому ее слову.

И вот Перелетный приставлен к раненой девушке. Таню температурило, лицо было как огонь, она все время бредила: «Бабушка Софья, бабушка Софья». А потом: «Никаких лейтенантов я не люблю. Это я так. Глупой была. Ты… ты мой, Андрей! — Слова эти она шептала пересохшими губами, металась по подушке, разбрасывая золотистые волосы. — Мама! Мама!»

— Шаблий, Андрей, мама… Вот вопрос, Миронович, — издевательски бросил Перелетный. — Кто будет четвертым?

— Наверно, уж ты… Ты же, хлопцы говорили, бегал за нею…

— Замолчите, а то…

А четвертым Таня вспомнила какого-то пограничника. Не Андрея, а того, с которым будто бы встретилась у колодца, когда пришла набрать воды. Перелетный напряг слух, не сводя глаз с больной.

Вдруг девушка ужаснулась: «Да у вас же рана через все плечо!..»

— Кто он? Как его имя? — лихорадочно спрашивал Вадим. — Имя товарища Андрея?

— А я и не знаю, — усталым и безразличным голосом проговорила девушка, не приходя в сознание.

Потом она вздрогнула, словно очнулась, и замолчала надолго. Ее лицо, бледное, обескровленное, оросилось холодным потом. Глаза глядели как из глубокого колодца, о котором вспоминала она, разговаривая в забытьи.

— Все! — сказал Перелетный. — В горячке ты выкрикивала имя друга Андрея, с которым встречалась в нашем селе.

Девушка вздрогнула, прикусила губу.

— Кто он? — с угрозой спросил Перелетный.

— Вам лучше знать, что я говорила во сне!.. Ни с кем я не встречалась. Что вы сделали с бабушкой? Кому я нужна с искалеченной ногой?

— У тебя нога заживет, Таня! — вмешался Миронович. — Я все сделал, чтобы спасти ногу. Ты будешь ходить прямо и гордо. И люди о тебе скажут, что наша Таня — тоже герой Сталинграда!

Девушка улыбнулась. Легче стало и на душе у Мироновича. Тревожило его только то, сколько времени будет околачиваться тут Перелетный. Тревожило и то, знает ли она что-нибудь о сабле. «Ключ к тайне — в той встрече старой Софьи с боевым другом Андрея, — подумал Миронович. — Таня даже запомнила, что у него через плечо краснела незарубцованная рана… Но ищите ветра в поле, паны немцы!»

В тот же день Вадим поехал в Белую, к штурмбаннфюреру, чтобы сообщить о встрече Тани и Шаблий с каким-то раненым пограничником. «Был бы жив этот пограничник — и сабля найдена, — думал Перелетный, подъезжая к домику, где остановился Вассерман. — Немного не так вышло, как думалось. И все из-за упрямства старой Шаблиихи. Вот взялась на мою голову! Теперь все село видело меня вместе с командой господина Вассермана, хотя я ничего не делал».

Выйдя из машины, Перелетный вдруг засмеялся над собой: «Да чего это я должен кого-то бояться! Все они будут стерты в порошок, погибнут, как погибла старая Шаблий. А я буду жить, я буду идти по земле за десятерых убитых, за сотню сожженных и казненных. Таков закон жизни. Выживают те, кто лучше приспособился к условиям биологическим, географическим и политическим».

Вассерман внимательно выслушал Перелетного, а потом спросил:

— Когда могла произойти встреча?

— Летом или осенью сорок первого.

Мгновенно глаза у штурмбаннфюрера Вассермана заискрились, а губы искривила самодовольная, надменная улыбка: