Каштаны на память - Павел Автомонов

На позиции как раз ударили в гильзу. Это был сигнал боевой тревоги. Через считанные секунды прозвучала команда:

— Наводка!.. 35-17… Батарея! Огонь!

Артиллеристы работали с четверть часа, а потом пушки умолкли. Командир батареи Заруба и майор Перкалов вместе пришли в землянку. Леся сидела уже умытая и причесанная.

— Здравствуй, Леся! — поздоровался Перкалов. — Аленка сейчас в санчасти. Плохо у нее с ногой. Как у тебя?

Леся развела руками и показала на Зарубу:

— Вот мой доктор.

— Я привез тебе письма. От матери, еще одно с нашего фронта, — сказал Перкалов, подавая конверт и треугольничек.

— А больше нету? — нетерпеливо спросила Леся.

— Нету, — развел руками майор.

«Обижается Андрей, не хочет писать. А может, рана такая серьезная, что боится сказать о ней? А может…» Она пробежала глазами письмо матери и сказала сама себе:

— Все жалуется, что редко пишу.

Спрятав конверт, развернула треугольник и объяснила Зарубе, стоявшему в задумчивости и не спускавшему с нее глаз:

— Это от нашего пограничника, теперь командира танкового батальона. Из Котельникова.

«Наконец-то!» — сказала про себя Леся, дойдя до строк об Андрее и Колотухе.

«Обоим я написал в госпиталь. Они ответили, что отремонтируют их там на совесть, а чтобы не заржавели, то они едят гусятину, которую раздобывает им через няню наш комбриг, что няню ту Колотуха называет матерью. С таким старшиной, конечно, не пропадешь. Да еще если рядом наш комбриг Гуменной…»

На позиции дежурный артиллерист ударил в гильзу — боевая тревога!

13

Немало воды утекло с тех пор, как Артур Рубен попал вместе с командиром отряда в фашистский плен.

Артура Рубениса, как звали его в лагере военнопленных и тюрьмах, то пытали, то задабривали рюмкой коньяка, особенно накануне разговора с высоким гестаповским начальством. Фашистам необходимо было докопаться до некоторых подробностей деятельности штаба партизан, которым руководил генерал Шаблий, от которого и посылался в тыл к немцам отряд Героя Советского Союза Опенкина и комиссара Рубена.

В этот день Рубена повели к железному крюку, свисавшему с блока. Двое заломили пленному руки назад, связали их. Третий взял крюк. Потом зацепили крюк за узел, которым были связаны руки, и подвесили тело. Артур заскрипел зубами, подавляя боль.

Закурив сигарету, эсэсовец в жилете тихо приговаривал:

— Это ты следователей мог утомить, а нас не удастся! Герр Вассерман далеко, и твой полный и всесильный владыка я!

Он подал знак рукавицей, и палачи с помощью лебедки подняли крюк еще выше.

В камере Рубен тупым взглядом смотрел на котелок, из которого несло гнилой капустой и картофельными очистками. Однако есть что-то нужно, и Артур хлебал теплую бурду.

Он знал, что от его имени и даже с его портретом гестапо заготовило листовку, в которой «бывший партизанский комиссар» якобы раскаивался за свою прошлую связь с партизанами и призывал прекратить бессмысленную борьбу против немцев. Гестаповцы говорили, что эту листовку они еще не сбросили на партизанские леса Украины, Белоруссии, Смоленщины, Ленинградской области и его родной Латвии, надеются, что он все-таки расскажет правду. Но Рубен уверен, что его имя уже проклинают свои люди по обе стороны фронта. Не все, конечно. Генерал Шаблий не поверит немецкой фальшивке. Ну а другие…

Артур тяжело опустился на нары. И представились ему густые еловые леса родной Курземе, ласковые волны Балтийского моря, вставали перед глазами ребята с родной пятой заставы, из партизанского отряда, в котором Рубен дважды был комиссаром…

На следующий день в камеру вместе с дежурным явились два штурмовика и вывели Рубена на плац. Там стоял вахтман Эккариус. К нему приближался Пужай с охапкой прутьев. Он положил их у ног вахтмана и опасливо спросил:

— Мне можно уйти, господин?

— Нет! — бросил Эккариус и стал давать объяснения монотонным голосом: — Это не обыкновенные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево. Гордитесь этим, капитан. Розги гибкие, не ломаются, долго служат.

Рубен знал, что служат эти розги долго, потому что вымочены в крови.

— Рассказал бы лучше все о своем проклятом штабе! — вмешался Пужай.

— А что же я могу знать, если уже столько времени в плену? — процедил сквозь зубы Артур.

В это время перед Эккариусом появился запыхавшийся эсэсовец и подал телеграмму.

Эккариус молча прочитал:

«Немедленно доставить в сопровождении усиленного конвоя Рубениса в мое личное распоряжение. Вассерман».

Потом обернулся к пленному:

— Как здорово, что у тебя, капитан, спартанское здоровье. Ты силен, как чемпион Олимпиады в Берлине, которому я аплодировал в тридцать шестом году. Вставай! Сеанс окончен! Ты, капитан, нужен сейчас в другом месте.

Прошла неделя, и Артур Рубен в сопровождении эсэсовцев вошел в хату доктора Мироновича. Кроме хозяина и девушки на кровати, он увидел еще полицейского и штурмбаннфюрера Вассермана. Это было неожиданно. Артур считал, что его перевозят в новую тюрьму, может, даже в Германию. Но чтобы его привели в аккуратную украинскую хату — этого Рубен никак не предвидел. Он сдержанно поздоровался с больной и пожилым мужчиной, стоявшим у кровати.

— Свейке. Здравствуйте.

«Чего от меня хочет этот немец? — думал Рубен, гневными глазами глядя на Вассермана. — Какой еще сюжет выдумал этот живописец смерти?»

Штурмбаннфюрер смотрел на девушку, а рукой показывал на Рубена:

— Этот пограничник заходил к Шаблий?

Девушка не ответила, и Вассерман обратился к пленному:

— Капитан Рубенис… Ты знаешь генерала Шаблия, ты друг Опенкина. Ты должен знать, куда делась сабля тетки генерала!

Только тут Рубен понял, зачем его привезли в это село. О какой-то сабле Андрей рассказывал ему на заставе.

— Раздевайся! — приказал Артуру Вассерман. — До пояса.

Но Артур не сводил взгляда с девушки: бледное, точно мраморное лицо, голова словно в золотой солнечной короне, синие глаза смотрят с печалью, тоскливо. «Сколько же ты выстрадала, бедная! — подумал Артур. — Такая красота — и пытки…»

— Один момент! — выпалил Вассерман. — Вы отрицаете, что встречались, а смотрите друг на друга как старые знакомые.

— Это все легенда, ни с кем я не встречалась, — ответила Таня слабым голосом.

— Капитан Рубенис! Раздеться! — повторил Вассерман приказ.

Артур разделся и грудью повернулся к Вассерману. На его руках были шрамы от ран. Штурмбаннфюрер приказал повернуться спиной к Тане. И между лопатками был рубец, и на плече, да и вся спина в свежих полосах от ореховых розог, в глубоких ранах от крюка Эккариуса.

— Боже милостивый! — не выдержал доктор Миронович. — Сколько ран на теле у человека!..

— Он? Этот пограничник? — свирепым голосом спросил Вассерман у Тани, кивнув на Артура.

— Нет, нет… Никого я не видела у бабушки Софьи!.. Может, в горячке что-то и говорила. Но это все от книг, от писем, от снов. Я правду… — она не договорила, устало откинув голову на край подушки.

— Но вы же посмотрели один на другого, словно уже встречались!

— Я никого не знаю! Не он! Не он! — решительно ответила девушка.

— Не он? — переспросил Вассерман. — Значит, кто-то тут был?

— Господин Вассерман, неужели вы еще не убедились в том, что девушка меня никогда не видела до этого часа?.. Я тут никогда не бывал! — произнес Рубен.

Штурмбаннфюреру очень хотелось, чтобы пленный, с которым ему пришлось столько повозиться, все-таки бывал в этом селе, встречался с Софьей и знал о сабле. Это было бы вознаграждением за его терпение к Рубенису, которого он раздавил бы собственной рукой как воплощение ненавистного духа большевизма, интернационализма, которыми вооружена Красная Армия и даже раненая украинская девчонка, и этот доктор с хитрыми и дерзкими глазами.

Вассерману стало жарко, и он подошел к скамье, на которой стояло ведро с водой.

— В хате тепло, — сказал доктор, глядя на штурмбаннфюрера. — Чугунка маленькая, два совка неперегоревшего шлаку — и пышет как домна в Запорожье.

Но в этих словах Вассерман ощутил что-то подозрительное, вдруг подумал, что вода отравленная, и остановился в нерешительности с кружкой в руке.

— Сюда! — махнул он рукой Мироновичу. — Выпей первым!

Хозяин хаты достал с полки чистую чашку и подал Вассерману, а сам взял у него кружку и набрал воды.

— Господин Вассерман, позвольте мне обработать раны на спине и руках вашего пленного. Я же доктор, а не политик, — вдруг попросил Миронович.

Вассерман выпил воды, обтер губы и ответил:

— Нет! Пока капитан Рубенис не скажет о сабле, никакого лечения! — И к Артуру: — Мы довольно долго создавали вам условия в плену, а результат?