Памятные записки (сборник) - Давид Самойлов

Варшава погибла не в результате битвы, а в результате избиения – политикой…

Испытание победой

Дрянная погода, талый снег на дороге. За Конином плоский пейзаж. Бурые поля с неожиданно яркими платками озими. Однообразные городки и местечки.

Русское разнообразие предвисленского края сменилось немецким однообразием и чопорностью. Деревни редки. Часты хутора и фольварки. Край чужой и глядящий исподлобья. Здесь где-то уже начинается Германия.

Гнезно – красивый городок, еще не прибранный, но уже праздничный, украшенный польскими флагами. Наши ребята живут как победители – жарят мясо, едят немецкий эрзац-мед и пьют трофейную водку.

В штабе фронта я разыскал майора Сахарова, заместителя начальника войсковой разведки, к которому был направлен с донесением. Майор располагался один в кабинете за письменным столом. Перед ним стоял бидончик, граненый стакан с зеленоватой жидкостью. Обеими руками он держал копченый окорок. Сахаров был молчалив и больше объяснялся жестами. В ответ на мой рапорт кивнул головой и указал мне окороком сесть против него. Потом дал подержать окорок и, налив стакан самогона, пододвинул его ко мне. Я отдал ему ветчину, выпил самогон и тут же получил окорок обратно. Пока заедал хмельное, Сахаров налил себе, и, опрокинув стакан, отобрал окорок. Так окорок и стакан переходили из рук в руки несколько раз. Мы кусали прямо от окорока, хотя я предложил финкой отрезать по куску.

– Так лучше, – сказал Сахаров. Больше он не промолвил ни слова и, приняв донесение, отпустил меня.

Я отправился искать Безыменского, чтобы узнать, как дела. В штабе фронта говорили об оперативной паузе. Линия фронта растянута, фланги обнажены. Кроме того, значительные силы скованы в Познани и Шнайдемюле.

Несмотря на близость Берлина и быстрое отступление немцев, не было ощущения, что с падением Берлина окончится война. В штабе фронта говорили о попытке немцев подготовить удар по нашему правому флангу. Нельзя было считать это невероятным…

С конца февраля мы стояли в городе Мендзыхуде, недалеко от Познани. Этот польско-немецкий городок был похож на все соседние городки черепичной архитектурой своих крыш и базарной площадью – Маркт-пляц – в центре, когда-то называвшейся площадью Пилсудского, потом – Адольф-Гитлер-пляц, а при нас наскоро переименованной в площадь Победы или Войска Польского.

К востоку от Мендзыхуда сражалась несдавшаяся Познанская цитадель, с севера от приморья нависала мощная группировка немецких войск. Только благодаря военной уверенности Жукова штаб фронта был выдвинут так далеко на запад, в мешок, который мог быть отрезан контрнаступлением немцев.

У войск, вышедших к Одеру, иссякли боеприпасы и горючее. Однако война была уже в той стадии уверенности и организации, когда смелые решения были самыми правильными.

Рокоссовский бил северную группировку, а мы готовились к окончательной победе.

В Мендзыхуде, на улице Болеслава Храбрего, 2, прожил я беззаботные дни перед операцией Одер – Берлин.

Я жил в Доме пана Радлика, скромного чиновника речного порта на Варте. В этой семье было двое сыновей – Витек и Стасик, а также дочь Зофья, Зося, школьная учительница и моя первая учительница польского языка.

В ту пору я был легкомыслен и влюбчив и, конечно, влюблен был в пани Зоею Радликувну, впрочем, также и в сестру местного ксендза – пробоща Каспшака, и в племянницу пекаря Ванду Г еничувну.

Эти факты, ни для кого не имеющие никакого значения, тем не менее дороги мне и потому упомянуты на страницах «Памятных записок», где не обойтись без простого сюжета моей жизни.

Здесь же расскажу, что в Польшу вернулся через 19 лет после войны.

Репортер газеты эфемерной партии «Строництово демократичне» задал мне вопрос о поляках, с которыми я подружился и которых запомнил с военной поры. Конечно, на первом месте я назвал семейство Радликов.

Вскоре я получил письмо на адрес Министерства науки и культуры, благополучно дошедшее до меня. Пани Зофья Каминская, урожденная Радликувна, уведомила шановного пана, что она, родители и братья читали мое интервью и даже видели меня по телевидению.

Еще через год я приехал в Познань, чтобы повидаться с Зосей и Витеком…

Но вернусь к весенним месяцам 45-го года. Трудно писать о Польше, столь разгромленной и всеми преданной, что духовная ее жизнь, казалось, прервалась.

Трагедия Варшавы исчерпала на время силы польского национального духа, как будто и закаленного многовековыми испытаниями и неудобством своего промежуточного положения между мощной Россией и сильной Германией.

Удивительна все же резкая самостоятельность польского самосознания и твердость польской исторической концепции.

Чехи, к примеру, всегда капитулировали, спасаясь от гибели. Восстания – польский способ самовыявления. Поляков никогда не удерживало явное несоответствие их военных сил рядом с силами противника, будь то Россия или Германия. Обреченные на поражения, они умели сохранить нутро национальной гордости и, притихнув и даже почти утратив существование, вдруг снова отдышаться и собраться в нацию с сильной и самостоятельной культурой.

Поляки никогда не думали о своей относительной малочисленности и всегда ощущали себя великой нацией, пусть самой малой из великих.

Это ощущение является привлекательной чертой польского характера, во многом неприятного и чуждого. Именно эта черта – причина моей любви к Польше, любви, позже ставшей как бы частью миросозерцания и не угасающей, несмотря на поступки польского общества, порой трудно приемлемые.

Любовь к Польше – неизбежность для русского интеллигента.

Русская нация во многом может быть благодарна польской. В бурные времена яркие исторические деятели России, которые как бы составляют костяк истории, чаще всего рассматриваемой как драматическое действо, – в бурные времена исторические деятели России тянули ее к татарщине, азиатскими методами решая насущные вопросы времени. В «тихие» же времена Михаила и Алексея Польша была ближайшей станцией европейской цивилизации.

Россия была подготовлена к реформам Петра, и они могли бы произойти менее конфликтным способом, к сожалению, не свойственным нашему государственному мышлению.

В подготовке русского европеизма огромная роль принадлежит Польше. Приняв «переходный» польский вариант европеизации, Россия избежала бы многих драматических конфликтов, в частности доныне живого конфликта почвенников и западников, отражающего неизгладимую травму петровского и послепетровского западничества, нанесенную русскому сознанию Гольштейн-Готторпской династией.

Тут же оговорюсь, что нелепо давать ретроспективные советы истории. И конечно, драматически порывистый способ исторического продвижения глубоко свойствен России и является одной из черт ее своеобразия. Однако сама возможность иного варианта позволяет трезвее и спокойнее рассмотреть духовные конфликты прежнего и нашего времени. Соотнесение русской истории с историей Польши очень помогает в этом. «Промежуточность» Польши и тесная связь ее судьбы с нашей позволяют нам легче усваивать существенные стороны мирового уклада жизни, столь отличного от нашего и неприемлемого без опосредования в быту близкой, понятной и контактной нации.

…Первого апреля было «свенто» – польская Пасха. Я посетил трех моих приятельниц и сейчас, почти тридцать лет спустя, с грустным удовольствием читаю полустертые записи в растрепанной книжке о том, как гулял по кладбищу с панной Эрисей, как практичная и простодушная Ванда говорила, что станет моей женой, только если я приму католичество, и возмущалась с самоуверенностью польской панны:

– Не хочешь быть католиком ради меня?!

И как с горделивым бешенством встретила меня милая Зося.

Я теперь понимаю, почему упомянуты эти имена на страницах моих записок.

У человека, находящегося в дороге, а война – это тоже дорога, есть желание остановиться в пути – вон в том доме, вон на той улице – и войти в чей-то мир, стоящий на месте, не подвластный дорожному движению, и пожить в этом мире «своим», причастным тому, что – не война и не дорога.

Я всегда был счастлив, когда мне это удавалось: в госпитале, на Керженце или в городке Мендзыхуде.

В этих малых мирах должны быть юные женщины, и любовные клятвы, и слова прощания, свежо и печально помнящиеся первые три десятка километров нового пути.

13 апреля мы тронулись дальше на запад. От Мендзыхуда до Ландсберга вело узкое, обсаженное деревьями шоссе. Не доезжая Шверина, поперек дороги широкий плакат: «Здесь была граница Германии».

Я невольно ощутил волнение, пересекая незримый рубеж.

Черепичные крыши селений приветливо краснели среди яркой озими, безмятежное утро скрашивало пустоту домов и безобразие развалин. Оно вносило простодушие в аккуратный и прибранный пейзаж…