Мадемуазель де Мопен - Теофиль Готье

Я вскочила в седло и по известной мне тропинке выехала из парка. Ветви деревьев, усыпанные росой, хлестали меня по лицу, и оно вскоре стало мокрым; казалось, старые деревья простирают руки, чтобы удержать меня и вернуть к влюбленной владелице замка. Будь я в другом расположении духа или склонна к суевериям, мне ничего не стоило бы вообразить, что это привидения, которые хотят меня схватить и грозят мне кулаками.

Но на самом деле на уме у меня не было ни одной мысли — ни этой, ни какой-либо другой; мозг мой был охвачен свинцовым оцепенением, таким тяжким, что я едва сознавала происходящее; он давил на меня, как слишком тесная шапка, мне только помнилось, что здесь я убила кого-то и потому уезжаю. Вдобавок, мне чудовищно хотелось спать, быть может, потому что час уже был поздний, быть может, напряжение чувств, которое я перенесла вечером, повлекло за собой телесный упадок и утомило меня физически.

Я добралась до маленькой дверцы, выходившей в поля и запиравшейся на потайной замок, который показала мне Розетта во время наших прогулок. Я спешилась, нажала ручку и толкнула дверцу; затем вывела коня, вновь вскочила в седло и помчалась галопом, пока не достигла большой дороги, которая вела в С***; в это время уже начинало светать.

Вот наиправдивейшая и наиподробнейшая история моего первого любовного приключения и моей первой дуэли.

Глава пятнадцатая

Когда я въехала в город, было пять часов утра. Дома уже начинали глазеть на улицы; достойные туземцы выставляли в окошки свои добродушные физиономии, увенчанные пирамидальными ночными колпаками. На цокот копыт моего коня, чьи подковы гулко стучали по неровному булыжнику мостовой, из-за каждой занавески выглядывали круглые, необыкновенно красные лица и по-утреннему бесстыдно обнаженные груди местных Венер, которые изощрялись в замечаниях по поводу столь необычного явления путешественника в городе С*** в такое время и в таком виде, ибо костюм мой был весьма скуден, и выглядела я, по меньшей мере, подозрительно. Я осведомилась, где постоялый двор, обратясь к маленькому сорванцу, у которого волосы падали на самые глаза, так что ему приходилось задирать свою рожицу, похожую на мордочку спаниеля, чтобы удобнее было меня рассмотреть; за муки я дала ему несколько су и добрый удар хлыста, от которого он бросился прочь, вереща, как ощипанная живьем сойка. Я упала на постель и заснула глубоким сном. Когда я проснулась, было три часа пополудни, и всего этого времени мне насилу хватило, чтобы как следует отдохнуть. И впрямь, не так уж это было много после бессонной ночи, любовного приключения, дуэли и весьма поспешного, хоть и вполне удавшегося бегства.

Рана Алкивиада очень меня тревожила, но спустя несколько дней я совершенно успокоилась, узнав, что она не имела тяжких последствий и Алкивиад благополучно поправляется. Это сняло с моей души неизъяснимое бремя, ибо меня, на удивление, сильно терзала мысль, что я убила человека, хотя и поневоле, законным образом защищая себя. Тогда я еще не достигла того возвышенного равнодушия к человеческой жизни, которое пришло ко мне позже.

В С*** я вновь повстречала нескольких молодых людей из тех, с кем мы вместе путешествовали; это меня обрадовало, я сошлась с ними поближе, и они открыли мне доступ в несколько приятных домов. Я превосходно освоилась с мужским платьем, а более суровая и деятельная жизнь, которую я теперь вела, равно как упражнения в силе и ловкости, коим предавалась, сделали меня вдвое крепче. Я повсюду следовала за этими юными вертопрахами: скакала верхом, охотилась, учиняла вместе с ними кутежи, благо мало-помалу приучилась пить; не достигнув поистине германских талантов в этом деле, коими отличались некоторые из них, я все же выпивала две-три бутылки и не слишком пьянела — недурное достижение. С языка у меня не сходила самая замысловатая божба, и я весьма развязно целовала трактирных служанок. Словом, из меня получился образцовый молодой кавалер, как нельзя лучше отвечавший последним велениям моды. Я избавилась от кой-каких провинциальных представлений о добродетели, присущих мне прежде, и прочих подобных нелепиц, зато приобрела столь изощренное чувство чести, что почти ежедневно дралась на дуэли: это даже сделалось для меня необходимостью, своего рода незаменимым упражнением, без которого мне весь день было не по себе. А если, бывало, никто не смеряет меня взглядом, не наступит мне на ногу, и у меня нет никаких поводов драться, я вместо того чтобы бездельничать и сидеть сложа руки, вызывалась в секунданты приятелям или даже людям, которых знала лишь по имени.

Вскоре за мной установилась репутация отчаянного храбреца; только это и могло оградить от шуточек, которые посыпались бы на меня за безбородое лицо и женственный вид. Но стоило мне проделать три-четыре лишних петлички в чужих камзолах и осторожно вырезать несколько ремешков из упрямых шкур, как все сочли, что на вид я мужественней, чем Марс собственной персоной или сам Приап, и кое-кто с легкой душой стал бы вас уверять, что принимал из купели моих незаконнорожденных деток.

Посреди всего этого явного разгула, предаваясь беспечной и бесшабашной жизни, я неустанно следовала своей изначальной идее, то есть продолжала тщательно изучать мужчину и искать решение загадки идеального возлюбленного, загадки, отгадать которую чуть потруднее, чем найти философский камень.

Бывают такие понятия, как, например, горизонт, который существует, конечно, поскольку мы видим его перед собой, в какую сторону не обернемся, но он все время удаляется и, едем мы шажком или мчимся галопом, постоянно держится от нас на одном и том же расстоянии; дело в том, что он может явить себя лишь при условии, что мы смотрим на него издали, а по мере того как мы к нему приближаемся, он пропадает, чтобы во всем блеске своей летучей и неуловимой лазури соткаться вдали, и напрасно мы будем пытаться удержать его за край реющего плаща.

Чем глубже изучала я это животное, мужчину, тем яснее становилось, насколько неосуществимы мои желания и насколько чужды его природе те свойства, которые нужны мне для счастливой любви. Я убедилась, что молодой человек, который полюбит меня всем сердцем, будь он даже преисполнен наилучших намерений, все равно найдет средство сделать меня несчастнейшей из женщин, а ведь я уже отказалась от многих своих девичьих притязаний. С высочайших облаков я спустилась не то чтобы прямо на улицу или в сточную канаву, но на средней высоты холмик, несколько крутой, но вполне доступный.

Может быть, подниматься на него было и тяжеловато, но в гордыне своей я сочла, что ради меня стоит пойти на некоторые усилия и что я окажусь достойным вознаграждением за все труды. Однако я никогда не решилась бы сделать первый шаг, а терпеливо сидела на вершине и ждала.

План мой был таков: одетая по-мужски, знакомлюсь с молодым человеком, чья наружность мне нравится; живу с ним бок о бок; пускаюсь в искусные расспросы, с помощью притворных откровенностей вызываю его на искренние излияния и вскоре вызнаю решительно все о его чувствах и мыслях; и если сочту, что он соответствует моим мечтам, объявляю, что мне необходимо уехать, удаляюсь месяца на три-четыре, чтобы он успел слегка забыть мои черты; затем возвращаюсь в женском платье, снимаю и обставляю в отдаленном предместье домик, располагающий к неге, тонущий в деревьях и цветах; потом подстраиваю все для того, чтобы он со мною встретился и стал за мной ухаживать; и если он полюбит меня любовью истинной и верной, предаюсь ему безоговорочно и отбросив осторожность: коль скоро звание его возлюбленной покажется мне честью, я не стану просить ни о каком другом.

Но план этот наверняка не будет приведен в исполнение — ведь на то и планы, чтобы их не исполнять: в этом более всего проявляются хрупкость нашей воли и полное ничтожество человека. Пословица «Чего хочет женщина, того хочет Бог» не более верна, чем любая другая пословица, а это значит — не верна вовсе.

Пока я смотрела на мужчин только издали, взглядом, полным желания, они казались мне прекрасными, и это был оптический обман. Теперь они представляются мне безнадежно отталкивающими, и я не постигаю, как женщина может допустить такое к себе в постель. Меня бы стошнило, и я ни за что бы на это не решилась.

Какие у них грубые, отвратительные лица — ни тонкости, ни изысканности! Какие резкие и неуклюжие линии! Какая заскорузлая, темная, нечистая кожа! Одни покрыты загаром, как будто полгода проболтались на виселице, чахлые, костлявые, волосатые, жилы на руках, что твои скрипичные струны; ступни огромные, ни дать ни взять подъемные мосты, сальные усы вечно полны объедков, закручены и вздернуты выше ушей, волосы жесткие, как щетина у метлы, подбородок точь-в-точь как у кабаньей головы, губы потрескались и запеклись от выпивки, глаза обведены четырьмя-пятью темными кругами, шея покрыта извилистыми жилами, выпирающими мускулами и хрящами. Другие лопаются от налитого кровью мяса, ходят, опережаемые собственным брюхом, на котором еле-еле сходится пояс; моргая, они таращат свои маленькие глазки, воспламененные похотью, и похожи скорее на гиппопотамов в штанах, чем на представителей рода человеческого. И вечно от них разит вином, или водкой, или табаком, или их естественным запахом, который хуже всех прочих. А те, кто обладает чуть менее отталкивающей наружностью, похожи на неудавшихся женщин. Вот и все.