Мадемуазель де Мопен - Теофиль Готье

В сущности, после всего этого я не слишком льщусь на мужчин; они ведь не наделены такою же красотой, как женщины, красотой, которая, подобно роскошному одеянию, искусно скрывает несовершенства души и, словно божественное покрывало, наброшенное Всевышним на наготу мира, служит оправданием, позволяющим любить самую подлую подзаборную потаскушку, если только она обладает этим великолепным царственным даром.

За неимением духовных добродетелей мне хотелось бы, по меньшей мере, обрести в ком-нибудь безупречное телесное совершенство, атласность плоти, округлость очертаний, нежность линий, прозрачность кожи — все то, что составляет очарование женщины. Раз уж любовь для меня недостижима, я хотела бы, чтобы сладострастие, хорошо ли, худо ли, заменило мне свою сестру. Но все мужчины, которых я видела, кажутся мне чудовищно безобразными. Мой конь в сто раз красивее, и я с куда меньшим отвращением поцеловала бы его, чем кое-кого из щеголей, мнящих себя неотразимыми. Да уж, насколько я знаю этих юных хлыщей, едва ли вариации на подобную тему принесут мне большое наслаждение.

Ничуть не больше подошел бы мне солдафон; у всех военных в походке есть что-то механическое, а в лице — что-то зверское, и потому я почти не признаю их за людей; судейские прельщают меня не больше военных: они сальные, промасленные, взъерошенные, потертые, глаза водянистые, губы в ниточку; от них нестерпимо несет чем-то прогорклым и затхлым, и мне совершенно не хотелось бы прижаться лицом к рысьей или барсучьей морде кого-нибудь из них. Ну, а для поэтов на свете существуют только концы слов, и ближе последнего слога они не заглядывают, так что не ошибусь, если скажу, что приспособить их к делу достойным образом не так-то просто; они скучнее остальных, но столь же уродливы, и внешность и наряд их лишены малейшей изысканности и какого бы то ни было изящества, что воистину достойно удивления: люди, которые с утра до ночи заботятся о форме и красоте, не замечают, что сапоги у них дрянные, а шляпы смехотворные! Они похожи на провинциальных аптекарей или на безработных музыкантов из тех, что подыгрывают ученым собачкам, и способны внушить вам отвращение к стихам и поэзии на несколько вечностей вперед.

Художники — те тоже неописуемо глупы; кроме семи цветов спектра, они ничего не видят. С одним из них я провела несколько дней в Р***, и когда его спросили, что он обо мне думает, он находчиво ответил: «Тона у него довольно теплые, а для тени вместо белил надо пустить чистую неаполитанскую желтую с капелькой кассельской земли и подбавить красно-коричневой». Таково было его суждение, и вдобавок, нос у него оказался кривой, а глаза косые, что отнюдь не спасало положения. Кого же мне выбрать? Вояку с грудью колесом, сутулого крючкотвора, поэта или художника с блуждающим взглядом, ничтожного франта, тощего и ветерком подбитого? Какую клетку предпочесть в этом зверинце? Понятия не имею и не чувствую ни малейшей склонности ни в ту, ни в иную сторону, ибо для меня все эти люди совершенно равны в своей глупости и уродливости.

В конце концов мне оставался еще один выход: выбрать того, кто мне приглянется, будь то хоть носильщик или барышник; но мне не нравятся даже носильщики. До чего же я плачевная героиня! Голубка без голубка, обреченная на бесконечное элегическое воркование!

О, сколько раз я мечтала быть мужчиной на самом деле, а не только с виду! Сколько на свете женщин, с которыми я поладила бы и чьи сердца поняли бы мое сердце! Сколько неомраченного счастья принесли бы мне их любовные нежности, благородные порывы чистой страсти, за которые я платила бы взаимностью! Какое очарование, какой восторг! Как привольно распустились бы все мимозы моей души, если бы им не приходилось то и дело съеживаться и закрываться под грубыми прикосновениями! Какой дивный цветник, полный невидимых цветов, которым никогда не суждено раскрыться, — их таинственное благоухание было бы подслащено ароматом родственной души! Мне чудится, что это была бы сказочная жизнь, непреходящий восторг, вечное парение: наши сплетенные руки никогда бы не выпускали одна другую, и вдвоем мы бродили бы вдоль аллей, усыпанных золотым песком, через боскеты с розами, улыбающимися неувядаемой улыбкой, по паркам, где полным-полно прудов, по которым скользят лебеди, мимо алебастровых ваз, белеющих в листве.

Если бы я была юношей, как бы я любила Розетту! Какое бы это было обожание! Воистину, наши души созданы друг для друга: это две жемчужины, которым предуказано слиться одна с другой, превратиться в единое целое! Как полно воплотила бы я ее представление о любви! Ее характер подходит мне как нельзя лучше, и тип ее красоты мне по вкусу. Жаль, что наша любовь неумолимо обречена на неизбежный платонизм!

Недавно у меня было приключение.

Я посещала один дом, где была прелестная девчушка лет от силы пятнадцати; в жизни не видывала я столь пленительного миниатюрного создания. Она была белокура, но цвет ее волос так нежен и прозрачен, что обычные блондинки рядом с ней выглядели бы совершенно чернявыми и темными, как кроты; казалось, волосы у нее золотые и припудрены серебром; брови ее были такого нежного цвета, постепенно переходившего от более темных тонов к светлым, что были почти незаметны; взгляд светло-голубых глаз был мягкий и бархатистый, а веки невообразимо нежные и тонкие; ротик, такой крохотный, что в него не поместился бы и кончик пальца, сообщал ее миловидному личику еще более ребячливое и славное выражение, а в плавной округлости ее щек, украшенных ямочками, таилось невыразимо простодушное очарование. Вся ее ладная маленькая фигурка неописуемо восхитила меня; я влюбилась в ее белые хрупкие ручки, прозрачные на свету, в ее птичьи ножки, едва касавшиеся земли, в ее стан, который подломился бы от малейшего дуновения, и в ее перламутровые плечи, еще неразвитые и, к счастью моему, видневшиеся из-под криво повязанной косынки. Ее лепет, в котором сквозило природное остроумие, еще более забавное благодаря наивности, занимал меня целыми часами, и я испытывала непонятное удовольствие, заставляя ее разговориться; из нее так и сыпались прелестные и уморительные истории, иногда поражавшие тем, как затейливо она их придумывает, а иногда, напротив, казалось, что их скрытый смысл ускользает от нее самой, и это делало их в тысячу раз привлекательней. Я угощала ее конфетами, которые нарочно припасла в желтой черепаховой коробочке, и это приводило ее в восторг: она была ужасная лакомка, как и положено такой кошечке. Едва я входила, она бежала ко мне и ощупывала мои карманы, чтобы выяснить, на месте ли вожделенная бонбоньерка, а я перебрасывала коробочку из руки в руку, и начиналась легкая потасовка, в которой малышка неизбежно оказывалась победительницей и отнимала у меня все гостинцы.

И вот однажды она ограничилась тем, что с отменно важным видом кивнула мне и не подбежала, как всегда, чтобы проверить, не иссяк ли у меня в кармане источник сластей, а гордо осталась сидеть на стуле, выпрямившись и отведя локти назад.

— Что случилось, Нинон, — обратилась я к ней. — Вы полюбили соль, или, может быть, боитесь, как бы у вас не выпали зубы от сладкого? — и с этими словами я постучала по коробочке, спрятанной в камзоле, и она в ответ издала самый медовый и сахарный звук на свете.

Нинон облизала краешек губ язычком, словно упиваясь воображаемой сладостью отсутствующей конфеты, но не тронулась с места.

Тогда я извлекла коробочку из кармана, открыла и стала добросовестно поглощать шоколадные конфеты, которые она любила больше всего; на мгновение над ее решимостью возобладала тяга к сладкому, она протянула руку за конфетой и тут же отдернула.

— Я уже слишком взрослая для конфет! — вздохнула она.

— Я не заметил, чтобы вы очень уж повзрослели за последнюю неделю. Разве вы похожи на грибы, которые вырастают за одну ночь? Подойдите, я вас измерю.

— Смейтесь, сколько вам будет угодно, возразила она с очаровательной гримаской, — но я уже не девочка и хочу быть совсем взрослой.

— Превосходное решение, достойное того, чтобы в нем упорствовать; а нельзя ли узнать, милая барышня, по какому случаю пришла вам в голову эта неотразимая мысль? Еще неделю назад вы, сдается, были вполне довольны тем, что вы маленькая девочка, и уплетали шоколадные конфеты, нимало не заботясь о том, как бы не уронить своего достоинства.

Малышка бросила на меня загадочный взгляд, оглянулась по сторонам, убедилась, что никто нас не слышит, наклонилась ко мне с таинственным видом и сказала:

— У меня есть поклонник.

— Черт побери, тогда я не удивляюсь, что вы больше не хотите конфет, и все же напрасно вы их не взяли: покормили бы с вашим поклонником кукол или выменяли их у него на волан.

Девчушка презрительно передернула плечами и ясно дала понять, что ей меня очень жаль. Поскольку она по-прежнему держалась как оскорбленная королева, я продолжала: