Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— Да ведь войны, может быть, и не будет, — сказал на это Акинфиев, чтобы сказать что-нибудь.

— Может быть, и не будет, — счел нужным согласиться Худолей, чтобы загладить неловкость.

А в обозе тем временем уже шла война: там развоевался Золотуха-первый, и хрипучий голос его тяжело реял над линейками и двуколками, выкрашенными в прочный зеленый цвет и с толстыми железными шинами новых дебелых колес.

Не потому только, что здесь стояло два полка, — пехотный и кавалерийский, — успело докатиться сюда слово «мобилизация», дня за три до того прозвучавшее в Красносельском дворце: слишком многих касалась эта военная мера, чтобы ее соблюдали как строгую тайну, пока она не была бы объявлена всем.

— Вот штука-то! Будто бы не один только запас, а даже и ополченцев первого разряда брать будут! — войдя в свою квартиру, сказал Макухин Наталье Львовне, сидевшей на балконе с Дивеевым.

Бывают такие новости, которые высказывают только затем, чтобы начали яростно опровергать их, — иначе они слишком пугают. Макухин не то чтобы надеялся на это со стороны жены или Алексея Иваныча, которые знали по части запаса и ополчения гораздо меньше, чем он, но даже услышать энергично сказанное кем-нибудь из них слово «чепуха» для него было бы как вода во время жажды.

И Наталья Львовна первая сказала:

— Чепуха, должно быть! Болтают, лишь бы побольше наболтать.

— Это о чем? — осведомился Дивеев.

— Будто бы и ополченцев брать будут, — повторил Макухин.

— Ополченцев? — Дивеев задумался на секунду и спросил: — Когда же их? В конце войны?

— В том-то и дело, что будто бы не в конце, а в самом начале: запас и ополчение в один день.

— Никогда этого не было! Никогда не слыхал я, чтобы… Нет, это — явная действительно чепуха, Федор Петрович! Ополченцы, ведь это что же такое? Это — бороды по пояс и топоры за поясом… На какой-то картине я видел, — в двенадцатом году такие были, сто лет назад… Как же можно, — даже и подумать смешно! Нет, ты не верь!

Алексей Иваныч даже и руки поднял вровень с лицом, чтобы защитить себя от чепухи явной и недвусмысленной и оберечь от нее Макухина.

— Я и сам тоже думаю, какая же такая крайность, чтобы тут тебе сразу и запас и ополчение, — решительно чтобы всех? — начал рассуждать, перейдя с балкона в комнату, Макухин. — Кормить ополченцев нужно? А как же их не кормить? Это денег будет стоить? Еще бы нет! Раз! Помещение для них надо заготовить? Полагать надо, что не на свежем воздухе будут они жить. Это тоже клади на счеты… Да если все как есть, что для них, для ополченцев, требуется, на счеты положить, — в казне и денег не хватит! Не считая того, что от дела их оторвут, — прямо сказать, миллионы людей, а толку от них никакого: молодых обучать еще строю, там, стрельбе и прочему надо, а стариков переобучивать… По всем видимостям выходит, — кто-то зряшный слух об этом пустил, а людям разве втолкуешь? Прямо как перед светопреставлением каким, все головы потеряли! Полезнова сейчас видал, говорил с ним, и тот туда же: «А что, говорит, если и мои года брать будут?» А ему уж пятьдесят, и то страшится. «Детишки, говорит, только еще ползать начали, а ходить еще не ходят, — вдруг прикажут: „Надевай шинелю!“» Конечно, об деле нашем он теперь вовсе молчок. «Слава богу, говорит, что не начал!»

Дивеев вскочил и начал ходить из угла в угол, ступая очень быстро, что было у него признаком охватившего его волнения.

— Я был в тюрьме, — заговорил он, — а потом в каком-то маленьком сумасшедшем доме, — помню, помню… Однако, позвольте, чем же отличается это? Там — маленький, а здесь — большой, только, только. Дело в размерах, и, кроме того, там, в общем, безвредно было… Пользы, разумеется, никому никакой, зато хоть явного вреда не было. А что же такое теперь собирается начаться, а?.. Россия, Австрия, Германия, Сербия, Франция — все, все, вся Европа! А потом еще какая-нибудь комета явится посмотреть, как Земля с ума сходит! Комета с двумя хвостами… А хотя бы и с одним, все равно… Войны нет пока, однако почему же это, почему же допускают так много разговоров всяких о ней, а? В газетах умные люди или нет сидят? В дипломатах, в министрах умные люди? С генеральскими эполетами, со звездами налево-направо от лент через плечо, а?.. Они что, из сумасшедших домов выпущены? Нет? Тогда почему же такой начинается всеевропейский погром здравого рассудка? Федор Петров! Быть этого не может, чтобы началась война! Не верь!

— Да ведь кому же хочется верить? И я не верю, упираюсь, конечно, изо всех сил, а как ежели по затылку стукнет, тут уж не в вере будет значение, а в силе, — проговорил Макухин, все-таки несколько ободренный беспорядочными словами бывшего архитектора.

— В мире чего больше, скажи: ума или глупости? — схватив его за плечи, спросил горячо Дивеев.

— Да ведь глупости, конечно, тоже хватит, — понимая, к чему этот вопрос, уклончиво ответил Макухин.

— Нет-с, ума! Все-таки ума, иначе не было бы совсем жизни! — выкрикнул Дивеев. — В двести раз больше ума, чем глупости, откуда же, скажи, может взяться война?

— Смотря что перетянет, — хотел сдаться, но намеренно тормозил себя Макухин. — Пудовая гиря, она ведь невидная, или камень-дикарь возьми, а половы, скажем, овсяной, ее на пуд сколько пойдет? Мешок половы на спину вскинь, — тебя за этим мешком и видно не будет… Знаешь, как Адам в раю волов своих обманул, на которых там землю пахал?

— Нет, не знаю, — опешил несколько Дивеев.

— Это мне татарин один рассказывал… Волы, конечно, трудились, пришел им черед хлеб молотить своими ногами, — обмолотили… Вот какая кучка того хлеба лежит, вон какой омет соломы наворочен. Ну, Адам, конечно, их спрашивает: «Чем хотите кормиться, выбирайте… Что себе выберете, то и будете от меня получать каждый день». Волы смотрят на хлеб, — так себе кучечка незавидная; смотрят на солому, — прямо целый дом стоит, и запах от этой соломы вкусный. Пошли мычать вперебой: «Вот это нам давай!» — и рогами в солому уперлись. Адам, конечно, тому и рад: «Это и будете от меня получать, — я свому слову верный…» Кинулись волы к той соломе — вот хрумчат и вполне довольны, Адам же тот хлеб свой поскорее с ихних глаз долой, натолок зерна в ступе да лавашу себе напек… Так точно и это, что ты говоришь.

— Что же тут такого «так точно»? Я тебе об уме и о глупости, а ты мне какую-то сказку про белых бычков! — почти рассердился Алексей Иваныч.

— Не знаю уж, белые они были или же серые, а только ежели счесть Адама за умного, а волов его, конечно, за дураков, то посчитай, сколько в Адаме весу да сколько в паре тех волов, хотя бы и райских.

— К чему же ты клонишь, не понимаю? — недовольно спросил Дивеев.

— Да к чему же мне больше клонить, как не к уму да глупости? Ведь я твои же слова повторяю, — отозвался Макухин.

— Хорошо «повторяю»! Разве так повторяют? — вмешалась Наталья Львовна.

— Я ведь неученый, что же с меня взять, — угрюмо улыбнулся Макухин. — Как умею, так и повторяю… А как если ополченцев брать будут, значит, придется тогда идти.

— Как это так «придется идти»? Ты что это глупости говоришь? — возмутилась Наталья Львовна, докурившая к тому времени папиросу и бросившая в угол окурок.

— От нескольких человек слышал.

— От таких, каким нужна война? — резко спросила Наталья Львовна.

— Кому же она тут нужна?

— Ну да, конечно, кому же она тут нужна? — поддержал Макухина Алексей Иваныч. — Тут пушечных королей нет.

— Илье Лепетову нужна, — вот кому! У него, как известно, большие планы, — сказала Наталья Львовна.

— Кроме того… кроме Ильи… тут еще кое-какие заводишки есть, — пробормотал Дивеев не совсем внятно.

— Вот видишь, заводишки, — подхватил, обращаясь к нему, Макухин. — А они что же, как по-твоему, — ум или глупость?

Однако старая рана в сердце Алексея Иваныча была уже вновь разбережена выкриком Натальи Львовны, и он ответил не на вопрос Макухина, а на свой:

— Илье, конечно, бесспорно, ему война, да, ему… Он в ней разберется, как в собственном доме… Она — для него… Для таких, как он, я хочу сказать… Однако разве Илья Лепетов — это ум? Это только подлость с открытой харей, а совсем не ум!.. Он подойдет, да, он вывернется из любых тисков, и он достигнет… Несмотря ни на что, или… или благодаря всему… Даже и войне тоже… Он приспособит к себе войну — вот в чем его ум: в том, чтобы приспособить мерзость, тюрьму, сумасшедший дом!..

Это был вечерний уже час, когда слепая спала после обеда, а полковник Добычин выходил на прогулку. Если не с кем было гулять, он уходил один, и вот теперь в прихожей раздалось шлепанье туфель спешившей на его звонок прислуги, потом стало слышно, как он преувеличенно бодро почему-то крякал… Таким бодрым и крякающим он и вошел в комнату, где говорили трое волнуясь.