Том 3. Слаще яда - Федор Сологуб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Варвара Кирилловна говорила Шане:
– Пойми, Александра, что он будет несчастлив с тобою. Пойми же наконец, что ты ему не пара! Какое ты можешь дать ему счастье, подумай сама!
– Что говорить о счастье! – возражала Шаня. – Я жить без Евгения не могу, как не могу жить без воздуха.
Варвара Кирилловна смотрела на нее злыми глазами и говорила:
– Постыдилась бы! Ты погубишь всю его карьеру.
– Что вы мне говорите об его карьере, об его счастье! – воскликнула Шаня. – Кому нужно счастье! Все это сладкая ненужность. Я жить без него не могу, а вы говорите о счастье да о карьере!
– Да пойми же, что перед ним вся жизнь, и ты ее хочешь загубить! – кричала Варвара Кирилловна.
– Да и передо мною жизнь! – отвечала Шаня. – Только вся моя жизнь в нем! Легионы ангелов не оторвут меня от Евгения.
Варвара Кирилловна долго уговаривала Евгения теперь же оставить Шаню. Наконец Евгений однажды вечером вошел в Шанину комнату и прямо, с решительным видом, словно бросаясь в холодную воду, сказал ей:
– Шаня, я не могу на тебе жениться. Нам надо расстаться. Я не могу из-за тебя ссориться с матерью и портить карьеру.
Шаня сначала страшно испугалась. Прижимаясь в угол своего диванчика, смотрела на Евгения потерявшими весь блеск глазами и тихо говорила:
– Да что ты, Женечка! Не пугай меня, милый.
Потом бешеная злость бессилия охватила Шаню. Она чувствовала растерянность и недоумение. Жестокие слова разрыва жгли ее.
– Ты разбил мое сердце и мою честь в мелкие дребезги, – сказала она.
Евгений сказал насмешливо:
– Вот как! Должно быть, уж очень хрупкие были вещицы.
– Нет, – отчаянно закричала Шаня, – ты от меня не уйдешь! Я тебя убью. Каторга для меня ничуть не страшна! Лучше быть на вечном страдании.
Евгений позеленел от страха и от злости. Глаза его сузились и засверкали. Он сказал дрожащим голосом:
– Хорошо, я женюсь на тебе, но помни, помни, я всю жизнь тебе отравлю, я замучу тебя.
– Хоть убей. Сама не уйду, – громко рыдая, говорила Шаня.
В это время Манугина приехала в Петербург. Ее друзья хлопотали о том, чтобы поместить ее на казенную сцену. Ее известность в провинции была в это время уже очень велика, а казенный театр ведь для того и содержится на государственный счет, чтобы давать возможность отечественным талантам, актерам и писателям одинаково, развертывать широко свои силы. К тому же в это время образцовая сцена как раз испытывала недостаток в первоклассной молодой актрисе на сильно-драматические роли. Казалось, что Манугина имеет все шансы занять подобающее ей место в этом театре. Но у нее были с кем-то здесь старые неприятные отношения, и это почему-то очень тормозило дело.
Манугина несколько раз навестила Шаню. Шаня постоянно писала ей, откровенно и подробно, о своих делах, так что Манугина была хорошо знакома со всем, что делалось с Шанею. Манугина говорила с Шанею, как ласковая мать. Пожалела ее, поплакала с нею, попыталась ее утешить.
– Убью его! – сказала Шаня. Манугина говорила, лаская Шаню:
– Что ты, Шанечка милая! Разве можно иметь такие мысли! Нельзя отнять у человека жизнь. Нам никто не дал права на это.
Шаня страстно возражала:
– А он отнял же у меня всю мою жизнь! Да и почему нельзя умерщвлять? Жизнь так случайна, и каждому человеку она дается совершенно даром, без всяких его трудов и заслуг.
– Конец жизни может определить только тот, кто дал жизнь, – говорила Манугина. – Жизнь – такая тайна, что еще никто не разрешал ее. Зачем она дана? Как должна протечь? Это такие вопросы, что нет страдания, нет мук, дающих право человеку прервать эту тайну.
Шаня покачала головою.
– Не верю, не верю, – сказала она. – Верила, молилась, все жертвы принесла, как язычница, серьги, кольца и запястья положила я на алтарь моего бога и сама легла под нож милого жреца, – кровь лила, как слезы, и слезы, как воду, – а теперь не верю и ничего не жду. Ах, в каторге лучше, в унижении подневольном. Уж там не скажут мне люди, как здесь: «Дура, зачем терпишь?» Скажут: «Кого любила, того и убила. Обманул, да насмеяться не успел. Она хоть на каторге, да живет, а ее злодей в могиле гниет». И порой пожалеют.
– В таком же положении, как ты, Шаня, находятся тысячи женщин, – сказала Манугина, – и что же? многие примиряются, живут.
– Живут! Но как? Что это за жизнь!
– Плохо живут, что говорить! Иные утешаются, иные тоскуют, иные развратничают, иные убивают себя. Много загубленных жизней. Терпи, Шанечка, как другие терпят.
– Терпела. Больше не могу.
– Надейся, Шанечка, – говорила Манугина. – Верь. Еще вся жизнь перед тобою.
– Жить с разбитым сердцем!
– Попытайся, сделай усилие над собою. Собери все свое мужество. Раны живого тела заживают. Пока жив человек, никогда еще надежда не потеряна.
– Поймите, что я живу только им. Без него я – мертвый человек. Я всю себя в него вложила.
Манугина сказала с удивлением:
– Да ведь он ничтожество перед тобою! Почему же ты за него так держишься, за этого ничтожного человека?
Шаня помолчала. Сказала тихо:
– Знаю. Давно уже я его поняла. Хмаровское отродье, а яблоко недалеко от яблони падает. Знаю, а все-таки люблю и не могу без него. Да ведь и Бог не может жить без человека.
Манугина покачала головою и сказала:
– Стоит горевать о таком ничтожестве! Тебе, Шанечка, следовало оставить его гораздо раньше.
– Когда же раньше? При Аракчееве, что ли? – спросила Шаня. Манугина с удивлением посмотрела на Шаню. Сказала:
– Тебя тогда и на свете не было. Шаня засмеялась горько. Сказала:
– Во все времена была бедная, глупая Шанька, влюбленная в героя, венчающая его славою. А герой Шанькин всегда был маленький и ничтожный, – глупая, глупая Шанька!
– Вот, ты уже это видишь!
– Да ведь он все еще меня любит. Он только слабый, его соблазняют деньги, связи, карьера, – но ведь есть же в нем душа. В решительную минуту вспыхнет в нем искра Божья.
– Как же, надейся!
– Да, я до последней минуты буду надеяться. Я умру, если умрет моя надежда.
– Смотри на это как на ошибку и брось его, – решительно сказала Манугина.
– Да что же у меня останется после такой ошибки? – спросила Шаня.
– Ты сама, ты, человек, венец создания, сокровище великих достижений и мост к будущему, еще более великому.
– Но что же мне с собою делать? Куда деться? Замуж идти? Да разве я могу полюбить кого-нибудь?
– Займись каким-нибудь делом.
– Делом? Каким? Кормить голодных? Вот Каракова пробовала, – в участок потащили. И для всякого дела нужны силы, энергия, здоровые нервы, – а я всю себя вложила в него, и у меня ничего не осталось. Только изнеможение, печаль, отвращение.
Шаня упала перед Манугиною на колени и говорила, рыдая и ломая руки:
– Верите ли, душу он мою истерзал.
Глава пятьдесят девятая
Всю ночь ругались, все трое, бешено, злобно, крикливо.
Швейцар Федот тревожно прислушивался к шуму, раздававшемуся на всю лестницу из Шаниной квартиры. Жильцы соседних квартир просыпались от этого шума, – стучали им в пол, в потолок. Тогда на короткое время шум стихал. Потом опять разгорался. Была квартира подобна замкнутой норе, где грызутся дикие звери. Долго слышались звуки возни, крики, визги. Что-то тяжелое волочилось по полу. Раздавался стук мебелью, хлопанье дверьми.
Швейцар не спал и прислушивался. Его дети плакали. Жена ворчала. Горничная из квартиры под Шаниною несколько раз приходила к швейцару:
– Уйми ты этих оглашенных, барыня сердится, спать не дают. Хоть бы днем грызлись, а то и ночью покою не дают.
Приходили и другие. Федот советовался с женою:
– Пойти разве до греха? Жена упрашивала:
– Сходи, Федотушка.
Федот пошел было, но, вспомнив повелительные манеры Варвары Кирилловны и ее разговоры о знакомстве с разными важными лицами, нерешительно потоптался у дверей и спустился обратно, бормоча:
– Наше ли дело? Еще влетит.
Стало на короткое время потише. Но под утро опять послышались отчаянные вопли: Евгений и Варвара Кирилловна вдвоем напали на Шаню и принялись ее колотить, а Шаня кое-как отбивалась и отчаянно кричала.
Тогда собрались у дверей Шаниной квартиры швейцар, его жена, дворники, прислуга от соседей. Долго звонились в квартиру. Горничная Катя, смущенная и заплаканная, наконец открыла дверь. Шумная толпа ввалилась в гостиную, где в это время опять вспыхнула затихшая было при звонке драка.
Шаня визжала и барахталась на полу, растрепанная, избитая, полуодетая, босая. Лицо у нее было в синяках, в крови. Шаня защищалась от Евгения. Он стоял над нею, выкрикивал бранные слова и размахивал линейкою. Он был в испачканном студенческом сюртуке; все пуговицы были оторваны во время возни. Варвара Кирилловна держала Шаню за руки и свирепо кричала:
