«Совок» - Вадим Агарев

Вместо курицы с промытыми кишками, за нее утвердительно ответила ее несчастная родительница. Поскольку стульев в палате больше не было, я, заявив о строгих милицейских правилах допроса самоубийц, выставил несчастную женщину из палаты. Ни к чему ей еще раз слушать и переживать случившееся. Усевшись напротив слегка отдающей неромантической блевотиной Евгении Юрьевны, я достал из папки бланк объяснения и начал задавать свои бестактные вопросы. Жертва несчастной любви отвечала неохотно, упорно не называя ни имен, ни фамилий. Предмет ее страсти так и остался в тайне. В глазах промытой, но не переубежденной бестолочи светилось трагическое упрямство. Ее мать, зная свою дочь, скорее всего, этим и была огорчена до слез. Она, очевидно, понимала, что дочурка в своих намерениях не переменилась и наверняка продолжит начатое.

- А хочешь, я тебе сейчас расскажу, какие мысли в твоей голове сейчас заплетаются? – я, насколько мог, безразлично посмотрел на это вот глупое материнское горе. – Такие, как ты в каждое дежурство мне здесь попадаются и все вы до жуткой скуки одинаковые! Как трафаретные! – я с легким пренебрежением смотрел на упивающуюся своей трагической исключительностью молодую дуру.

Борискина недоверчиво уперлась в меня недобрым взглядом. Она не поленилась даже повернуть в мою сторону голову со слипшимися волосами. Было заметно, что Евгения категорически не верит в возможность массовости таких, как у нее страданий и повторения кем-то столь исключительной судьбы, которая выпала ей. Дожидаться какого-то ответа я не стал, просто было жалко времени.

- Ты сейчас лежишь и думаешь, что тебе сегодня просто не повезло и ты осталась жива. Но все равно ты завершишь то, что задумала. И когда у тебя все получится, ты будешь лежать в белом гробу и непременно в белом же платье. Вся такая до ужаса красивая и торжественная. А вокруг все будут горевать и плакать. То, что родители и родственники будут убиваться от горя, это ерунда. Чего о них думать! На то они и родители. Главное, что у НЕГО наконец-то откроются глаза! И, что ОН наконец-то поймет, что навсегда тебя потерял и от того будет вне себя от непоправимой беды. Он даже, может быть, никогда больше ни на кого из других девушек не посмотрит, поняв, какое счастье потерял безвозвратно. Он будет стоять у гроба и плакать, а ты будешь лежать красивая и смертельно недоступная.

Равнодушно разглядывая жертву несчастной любви, я выдавал своей единственной слушательнице ее незамысловатую мелодраму в шекспировском стиле. А несчастная мадемуазель Борискина, видимо, рисуя в своем сознании описываемые мной картинки, непроизвольно играла бледным лицом. Гримасы на ее физиономии менялись от горестной до мстительно-удовлетворенной, потом опять к горестной и так по кругу. Но под конец моего монолога она уже, что-то заподозрив, смотрела на меня с неприкрытым недоверием.

- Но я вынужден тебя разочаровать, гражданка Борискина Евгения! Плакать над твоим гробом будут только родители. И еще твоя близкая родня. Подружки, конечно, тоже всплакнут. А уже вечером забудут про тебя и, поддернув повыше юбчонки, пойдут на танцы. А тот, ради которого ты готова самоубиться, он, скорее всего, даже не придет на похороны и тебя в твоем гробу не увидит. Просто потому, что побоится твоих родителей. Да и зачем ты ему мертвая, если даже живая ты ему оказалась не нужна?

Неудавшаяся суицидница Борискина смотрела на меня уже с лютой ненавистью. По ее щекам текли слезы и слезы эти были от бескрайнего разочарования несбывшихся надежд и от искренней жалости к самой себе.

- А еще, Борискина, я вынужден сказать тебе, что все без исключения самоубийцы очень плохо выглядят! И, особенно, самоубийцы женского пола. У тех, кто отравился, лица синюшные и с некрасивым выражением. Никакой грим не помогает. Кто повесился, у тех язык вываливается и рот, если не подвязать, то всегда открывается. Да, слушай, ты же еще с крыши можешь прыгнуть, но тогда уже совсем беда! Тогда лицо у тебя будет всмятку и мозги по асфальту разлетятся. Но, это, если они есть. Есть у тебя, Борискина, мозги? – я с удовлетворением наблюдал, как меняется в сторону ужаса лицо самоотравительницы Борискиной.

- На, посмотри, как вы обычно выглядите после того, как у вас получается себя убить, – я начал выдавать ей фотографии трупов, выпрошенные сегодня у Стрельниковой.

На фотографиях были только женские тела. Со смятыми лицами, с вывалившимися языками, распухшие в воде и так далее, и тому подобное… И все они были обнаженные, лежащие на прозекторских столах. С грубо зашитыми швами почти от самого горла и до самого паха. Все мои картинки, которые я демонстрировал сейчас Евгении, были не для нормальных людей. Она таращила глаза и, мне подумалось, что, если бы ее не промыли насквозь совсем недавно, то меня она бы точно сейчас заблевала.

- Ладно, ты сама решай, жить тебе или помирать, – деловито собрав мертвую фото-порнуху в единую колоду, резюмировал я, – А пока пиши вот тут внизу: «С моих слов записано верно и мной прочитано», и распишись.

Гражданка Борискина, как механическая кукла покорно выполнила все, что я с нее стребовал и теперь безумными глазами смотрела куда-то сквозь меня.

Что-то мне подсказывало, что самоубиваться Евгения Юрьевна больше не будет. По крайней мере, в ближайшем настоящем и обозримом будущем. Опросив ее мать, я пошел в ординаторскую добирать необходимые бумажки для отказного материала. А еще нужно было позвонить в дежурку и узнать оперативную обстановку за текущие сутки.

- Бросай там все и срочно езжай на Физкультурную 86, там поножовщина! – без надрыва, но очень настоятельно скомандовал мне дежурный Мальцев. – Я час назад группу на кражу послал, как освободятся, к тебе подтянутся! И опера сейчас какого-нибудь пришлю, а ты давай, туда лети и отзвонись, что там!

На Физкультурную я прибыл минут через десять. Нужный подъезд восемьдесят шестого дома я определил по стоявшей у него машине скорой помощи. Поднявшись на третий этаж, я вошел в открытую дверь квартиры справа. В дальней спальной комнате на широкой и обильно залитой гемоглобином кровати подвывал совершенно голый крупный мужик. Над ним, без суеты, но очень