Горменгаст - Мервин Пик

— Да, сударь, — сказал Титус и тут же получил тычок в спину. Обернувшись, он увидел, что сидящий сзади мальчишка протягивает ему записку. Худшей минуты мальчишка выбрать не мог, но, впрочем, Кличбор как раз закрыл, с подчеркнутым смирением и великодушием, глаза. Развернув листок, Титус увидел грубую карикатуру, на которой Кличбор с длинным арканом в руке гнался за Ирмой Прюнскваллор. Рисунок был неумел и не очень смешон, и Титус, которому было не до него, вдруг рассердился, скомкал бумагу и бросил ее через плечо. Однако на этот раз бумажный комочек привлек внимание Кличбора.

— Что это вы бросили, милый отрок?

— Просто мятую бумажку, сударь.

— Принесите ее вашему старому учителю. Вот и будет ему развлечение, — сказал Кличбор. — Старые пальцы его, знаете ли, вполне способны развернуть этот комок. В конце концов, заняться ему до окончания урока все равно нечем, — и, как бы размышляя вслух: — Ах, сосунки и младенцы… сосунки и младенцы… как устает от вас ваш старый школоначальник.

Бумажный комок подняли и передали вставшему за партой Титусу. Но когда школоначальнику оставалось пройти до Титуса лишь несколько шагов, тот сунул смятый рисунок в рот и, поднатужась, проглотил.

— Я проглотил его, сударь.

Кличбор нахмурился, страдание исказило его лицо.

— Встаньте на парту, — сказал он. — Мне стыдно за вас, Титус Гроан. Вас следует наказать.

Несколько минут простояв на парте, Титус ощутил новый тычок в спину. Глупость сидящего сзади мальчишки уже дорого ему обошлась, и потому Титус гневно воскликнул: «Пошел ты!» — и в тот же миг, обернувшись, оказался нос к носу со Стирпайком.

В класс молодой Распорядитель Ритуала вошел беззвучно. Периодический обход классов входил в число его обязанностей, а будучи лицом официальным, он, понятное дело, в двери не стучал, — лишь несколько мальчиков заметили его появление, зато на выкрик Титуса обернулись все.

Понемногу до школяров дошло, отчего Титус замер, словно заледенев, с повернутым вбок лицом, отчего перекрутил тело на узком шарнире бедер, стиснул ладони и сердито набычился, — дошло, что напрягся он, потому что его «пошел ты» оказалось обращенным не к кому иному, как к человеку с пегим лицом, к самому Стирпайку.

Стоявший на крышке парты Титус находился в позиции непривычной, редко ему выпадавшей, — он мог смотреть на носителя власти, вдруг появившегося, как привидение, словно бы из-под пола, сверху вниз. Стирпайк же смотрел снизу вверх, криво улыбаясь, чуть приподняв брови, с выражением отчасти выжидающим, словно понимал: хоть мальчик никак не мог догадаться, кто ткнул его в спину, и оттого в особой дерзости не повинен, извиниться все же обязан. Немыслимо, чтобы кто-то, не говоря уж о мальчишке, каково бы ни было его происхождение, позволил себе обращаться к Распорядителю Ритуала в таких тонах.

Однако извинений не последовало. Ибо Титус, мгновенно поняв, что произошло, поняв, что он крикнул «пошел ты» архисимволу власти, угнетения, столь ему ненавистного, инстинктивно осознал, что это одно из тех мгновений, в которые должно бросать вызов и самому кромешному мраку.

Извиниться значило подчиниться.

В темнейших глубинах его сердца таилось знание, что он не должен сходить на пол. Необходимо цепляться за свой головокружительно высокий утес, оставаться пусть и трепещущим, но торжествующим в понимании величия своей победы, дающей ему твердую опору, безопасность сознания, что он, человек отличной от всех породы, не продал страха ради свое первородство.

Да, собственно, Титус и двинуться-то не мог. Лицо его побелело, уподобясь бумаге на парте. Лоб покрылся липкой испариной, тяжесть смертельной усталости сковала его. Оставалось цепляться за утес. Мальчику не хватало отваги смотреть в темно-красные за сузившимися веками глаза, которые не отрывались от его лица. Он смотрел Стирпайку за спину, потом зажмурился. Отваги хватило лишь на отказ от извинений.

Затем он вдруг почувствовал, что стоит под каким-то странным углом, и, открыв глаза, увидел, что парты, не утрачивая своего порядка, кружатся в воздухе, услышал словно из дальней дали донесшийся голос и замертво рухнул на пол.

Глава сорок восьмая

— Я пережила чрезвычайно волнительное время, Альфред. Я говорю, я пережила чрезвычайно волнительное время — ты слышишь меня или нет? О, как это выводит из себя, когда женщина, за которой ее поклонник ухаживает столь возвышенно, столь благородно, вдруг обнаруживает, что брата ее это интересует, примерно как муха на стене. Альфред, я говорю, как муха на стене!

— Плоть моей плоти, — сказал, помолчав, Доктор (который перед появлением Ирмы был погружен в размышления), — что ты хочешь узнать?

— Узнать, — с великолепным презрением ответила Ирма. — Почему я должна хотеть что-то узнать?

Пальцы ее разгладили отливающие сталью седые волосы на затылке, и вдруг, вцепившись в их пук, со сверхъестественным проворством по нему пробежались. Можно было подумать, что на каждом из этих длинных, нервных перстов имелось по глазу, — с такой легкостью порхали они взад-вперед по контурам волосяного узла.

— Я не задавала тебе вопроса, Альфред. У меня иногда возникают и собственные мысли. Я знаю, ты держишься о моем уме очень невысокого мнения. Однако не все такие, как ты, — смею тебя в этом заверить. Ты и представления не имеешь, что со мной произошло, Альфред. Я возродилась к жизни. Я открыла в себе сокровища. Я — словно неиссякаемый кладезь, Альфред. Я знаю это, я знаю. И у меня есть мозги, которыми я даже еще и не начала пользоваться.

— С тобой на редкость трудно разговаривать, Ирма, — сказал ей брат. — Ты, дорогая, не оставляешь в конце своих фраз никаких петелек и зацепок, ничего, что помогло бы твоему любящему брату, ничего для его вечно готового, вечно жаждущего, вечно сверкающего крючка. Мне всякий раз приходится все начинать сначала, о сладкая моя форель. Тянуть леску заново. Но я попробую еще раз. Итак, ты говорила?…

— Ах, Альфред. Хотя бы на миг сделай то, что способно меня порадовать. Говори нормально. Я так устала от твоих фразочек со всеми их риторическими фиоритурами.

— Риторическими фигурами! фигурами! Фигурами! — воскликнул, вскакивая на ноги и заламывая руки, Доктор. — Почему ты всегда говоришь «риторическими фиоритурами»? Ох, благослови мою душу небо, что творится с моими нервами? Да, разумеется, я сделаю все что угодно, чтобы порадовать тебя. Но что именно?

Однако Ирма, зарывшись лицом в мягкий серый валик, уже залилась слезами. Оторвавшись наконец от подушки, она стянула с лица темные очки.

— Это уж слишком! — всхлипывала Ирма. — Когда даже твой собственный брат рычит на тебя. Я так доверяла тебе! — вскричала она. — А ты тоже меня оттолкнул. Я лишь хотела услышать твое мнение.

— Кто еще тебя оттолкнул? — резко спросил Доктор. — Неужто Школоначальник?..

Ирма промокнула глаза вышитым носовым платочком величиной с игральную карту.

— Это из-за того, что я сказала моему дорогому, любимому повелителю, что у него грязная шея…

— О Господи! — вскричал Доктор. — Да неужто же ты говоришь ему такое?

— Конечно, нет, Альфред… разве что про себя… в конце концов, он мой господин, ведь правда?

— Если тебе так нравится, — ответил брат, потирая ладонью лоб. — По мне, так пусть будет кем угодно.

— О да, он мой господин. Господин. Он не кто угодно, Альфред, он — все.

— А ты пристыдила его, и он оскорбился, — гордый и оскорбленный, так, Ирма, дорогая моя?

— Да. О да. Именно так. Но что же мне теперь делать? Что мне делать?

Доктор свел воедино кончики пальцев.

— Ты уже переживаешь, моя дорогая Ирма, — сказал он, — самую сущность супружества. И он тоже. Будь терпелива, мой пахучий цветочек. Научись всему, чему сможешь. Используй всю тактичность, какой наделил тебя Бог, запоминай свои ошибки и то, что к ним привело. И не говори ему ничего о шее. Ты только усугубишь положение. А обида его истает. Время залечит рану. Если ты любишь его, так просто люби и не суетись из-за того, что уже миновало. В конце концов, ты любишь его вопреки всем присущим тебе, а не ему недостаткам. Чужие недостатки могут быть обаятельными. А собственные наши всегда невыносимо скучны. Успокойся, хотя бы отчасти. Не говори слишком много, и вот еще что — не могла бы ты, когда ходишь, чуть меньше напоминать буёк в волнах прибоя?

Ирма поднялась из кресла и направилась к двери.

— Спасибо, Альфред, — сказала она и вышла.

Доктор Прюнскваллор откинулся на спинку приоконной кушетки и с легкостью совершенно изумительной выбросил из головы все затруднения сестры, снова впав в задумчивое оцепенение, которое она прервала.