Суд королевской скамьи - Юрис Леон

— Я вынужден вмешаться, — сказал сэр Роберт.— Данные показания полны необоснованных намеков, что лицом, которое проводило операцию, был доктор Кельно. На этот раз мой досточтимый коллега даже не предполагает, что им мог быть доктор Тесслар, исходя лишь из того, что, по мнению свидетеля, тот же Врач оперировал его и раньше. Это предположение получает свое подтверждение только благодаря тому, что разговор велся на польском языке. И я предполагаю, что нам пришлось столкнуться с более чем вольным переводом. Например, слово «ruhig» употребляется в поэме Гейне «Лорелея» в значении «спокойно». Спокойные струи Рейна. Если бы он хотел сказать «заткнись», то, скорее всего, употребил бы выражение «halte maul».

— Я приму во внимание вашу точку зрения, сэр Роберт. Я вижу, что сегодня доктор Либерман занял место среди присутствующих в зале. Будьте любезны подойти сюда и не забывайте, что вы все еще находитесь под присягой. Немецкий — ваш родной язык, не так ли, доктор Либерман?

— Да.

— Как бы вы перевели слово «ruhig»?

— В данном контексте оно звучит как требование заткнуться. Любой, кто пережил концентрационный лагерь, может это подтвердить.

— Чем вы занимаетесь сейчас, мистер Дубровский?

— У меня склад готовой одежды в негритянском районе Кливленда.

— Но вы по-прежнему считаете себя преподавателем романских языков?

— У меня не осталось никаких желаний. Может быть, дело в том... почему я и пошел на вторую операцию вместо Паара... я почувствовал, что все во мне омертвело, когда мне довелось расстаться с женой и дочерьми.

Моше Бар-Тов был вынужден выйти в соседнее помещение, и, пока Дубровский подвергался перекрестному допросу, доктору Либерману и Абрахаму Кэди также пришлось покинуть зал суда. Бар-Тов в первый раз услышал о жертве, которую ради него принес другой человек.

— О Боже мой, — сотрясался он в рыданиях; он колотил кулаками в стену, не в силах сдержать слез. Немного погодя открылась дверь и вошел Даниэль Дубровский. Моше Бар-Тов повернулся к нему.

— Я думаю, что нам лучше оставить их наедине,— сказал Эйб.

20

Они все уезжают, кроме Хелены Принц, женщины из Антверпена. С ней постоянно находится доктор Сюзанна Парментье, так что за Принц можно не волноваться.

Они возвращаются в Израиль, Голландию и Триест. Мне будет чертовски не хватать доброго и спокойного доктора Либермана.

Моше Бар-Тов не может прийти в себя от потрясения во время процесса. Он пригласил Даниэля Дубровского к себе в киббутц, чтобы отблагодарить его там всей своей любовью и оплакать жертву, которую ради него принес этот человек.

Я чувствовал себя полностью опустошенным, расставаясь с ними. Прощальный обед, тосты, маленькие подарки на память и потоки слез. То, что они тут совершили, потребовало от них такого мужества, истоки которого я просто не могу понять, но знаю, что оно дало им возможность оставить свои имена в истории.

Тяжелее всего переносит расставание с ними Шейла Лем. С момента их приезда она взяла на себя обязанность сопровождать их всюду, чтобы они ни на секунду не чувствовали себя одинокими и заброшенными.

Она присутствовала при медицинском освидетельствовании женщин. Увидев их шрамы, она ничем не позволила себе проявить охватившие ее чувства.

На прощальном обеде д леди Сары Шейла внезапно выскочила из-за стола и помчалась в ванную, где и разразилась слезами. Женщины поспешили за ней. Она соврала им, что у нее вот-вот начнется менструация. Так как ни у кого из них этого уже не было, все пришли в восторг, а потом расхохотались.

Я не мог позволить себе отправиться в Хитроу, чтобы проводить их в дальнюю дорогу. Я и сам не знал почему.

Мы с Беном бесконечно прогуливались вдоль набережной Темзы, словно нас ждала разлука навечно, пытаясь понять и осмыслить все, что с нами происходило. Мы долго бродили по широким газонам Темпла.

Был уже час ночи, но в окне кабинета Томаса Баннистера и Брендона О'Коннора по-прежнему горел свет. Хотите знать, что представляли собой эти люди? За две недели, прошедших с начала процесса, О'Коннор ни одного вечера не провел со своей семьей. Он снял небольшой номер в соседнем отеле, где мог работать сутками напролет. И частенько ему доводилось засыпать на диване в своем кабинете.

Каждый день по окончании заседаний Шейла расшифровывала записи и доставляла их в Темпл. Баннистер, О'Коннор и Александер тщательно изучали их, готовясь к следующему дню процесса, встречаясь каждый вечер в одиннадцать часов и нередко засиживаясь до двух или трех ночи. Уик-энды они воспринимали как дар небес, потому что могли работать круглые сутки.

А Шейла? Ее день начинался с семи утра в отеле, где разместились свидетели. Она завтракала с ними, успокаивала перед предстоящим заседанием, работала в суде, записывая показания, обедала с ними и водила их по театрам, музеям и по нашим приемам и обедам для них, а по уик-эндам вывозила на природу. Она проводила с ними все вечера, успокаивая их и даже выпивая с теми, кто нуждался в ее компании. На моих глазах страдания, разделяемые ею, оставляли морщинки на ее лице.

Мы с Беном миновали Темпл и остановились перед Дворцом Правосудия. Я не скрывал, что люблю англичан. И я не мог себе представить, что эти люди способны выступить против меня.

Взгляните только на эти очереди, которые порой можно увидеть на Оксфорд-стрит. Ни давки, ни толкотни. Сорок миллионов людей живут бок о бок в таких ужасных погодных условиях, что скандинавы, например, просто сошли бы с ума. И при всем при этом существующий порядок обеспечивается уважением к ближнему, и жизнь англичан исполнена врожденного благородства.

Достаточно взглянуть на то спокойствие, с которым они воспринимают выходки молодого поколения. Все берет начало тут, в Англии. Мужчины с аккуратными усиками в полосатых сюртуках, в котелках и с зонтиками под мышкой, спокойно и невозмутимо стоят в очереди рядом с размалеванными девицами в мини-юбках, едва прикрывающих их зад, и рядом с молодыми людьми, которые смахивают на девушек.

Полицейский, проходящий мимо, легким движением подносит палец к шлему, приветствуя их. Оружия у него нет. Можете ли вы представить себе нечто подобное на улице Чикаго?

Даже протестующие демонстранты соблюдают неписаные правила. Их возмущение носит подчеркнуто ненасильственный характер. Они не бьют стекол и не поджигают зданий. Протест их гневен, но выражается по правилам, и, в свою очередь, полиция не применяет к ним силу.

Нет, ни один английский суд присяжных не осудит меня.

Вернувшись в свой бывший каретный сарай, Бен с отцом были готовы проговорить всю ночь.

— Что ты думаешь о Ванессе и Иосси? Может ли этот парень сделать ее счастливой?

— Он офицер парашютных войск, — сказал Бен. — Всю жизнь он провел в Израиле, прижатый спиной к морю. Ты видишь, что он несколько грубоват, И я думаю, что эта поездка пойдет ему на пользу.

Ему было очень полезно увидеть, что существуют и вежливые, спокойные и умные люди. Он старается не показывать этого, но Лондон произвел на него глубокое впечатление. А теперь, когда его глазам многое открылось, Ванесса отшлифует его.

— Надеюсь. Во всяком случае, у него есть голова на плечах. — Эйб наполнил стакан. Бен прикрыл ладонью свой, давая понять, что больше не хочет пить. — В Израиле ты приобрел плохие привычки.

Например, склонность к воздержанию.

Бен засмеялся. Смех у него был громким и искренним. Он хохотал от души. Затем он снова посерьезнел.

— И мне, и Винни не нравится, что ты ведешь столь одинокую жизнь.

Эйб пожал плечами.

— Я писатель. Я буду чувствовать одиночество и посреди веселящейся толпы. Такова уж моя судьба.

— Может быть, ты не был бы столь одинок, если бы попробовал посмотреть на такую женщину, как леди Сара, так же, как она смотрит на тебя.

— Не знаю, сынок. Мне кажется, что твой дядя Бен и я были отлиты в одной форме, из одного и того же сплава. Никто из нас не мог выносить общение с женщиной больше пятнадцати минут. С ними хорошо лишь заниматься любовью, но мало какая женщина может сгодиться на что-то еще. Наша беда в том, что мы хорошо чувствуем себя лишь в мужском обществе. Аэродромы, спортивные раздевалки, бары, клубы, где не приходится слышать женскую болтовню. И даже когда встречаешь такую женщину, как леди Сара Уайдмен, которая настолько совершенна, насколько может быть совершенна женщина, — даже она тебя не устраивает. Она не может быть одновременно и мужчиной, и женщиной. Но если даже она понимает, что. от нее требуется, не думаю, чтобы какая-то женщина вынесла тяготы положения жены писателя. Я испортил жизнь твоей матери. Если женщина готова что-то отдать, я могу опустошить ее. Я счастлив, что мне выпала стезя писателя, но не хотел бы, чтобы моя дочь вышла за него замуж.