О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я говорил и писал, – продолжает Белинский, – и буду повторять, что в здоровой натуре всегда лежит на сердце судьба родины. Вот вам, Андрей Александрович, поэтическое выражение этого кровного родства с отечеством.
– Да-с, – оживленно откликается Краевский, – сколько ни таскался господин Лермонтов по Кавказу, а таланта не разменял. Черт его знает, что за стих! Вот только насчет деревенских картин сомнительно печатать… Полагаю, могут встретиться препятствия в цензуре.
Андрей Александрович взял в руки листок и, поискав глазами, прочел:
С отрадой, многим незнакомой,Я вижу полное гумно,Избу, покрытую соломой,С резными ставнями окно…
– Не приняли бы полное то мужицкое гумно за укор действительности! – заключил Краевский.
– Тем очевиднее будет кровная связь поэта с этой действительностью. О ней многие готовы забыть. Однако в том-то и сила поэта, что он рисует желанное ему народное довольство «с отрадой, многим незнакомой». И снова тысячу раз прав автор! Наши попечители находят отраду в собственных измышлениях, забывая, что прежде всего народу нужен хлеб – и досыта.
Краевский избегал в последнее время острых разговоров с Белинским, но выходило так, что каждый разговор, если его вовремя не переменить, становился преострым.
– В прискорбных обстоятельствах, порожденных неурожаями последних лет, Виссарион Григорьевич, я вижу одно знаменательное обстоятельство: подписка на наш журнал непрерывно растет, хоть и не так быстро, как можно бы ожидать. Это ли не свидетельство подъема общественных интересов, которому мы с вами способствуем? А лермонтовской «Родиной» непременно украсим апрельский номер… если, конечно, стихотворение не застрянет в цензуре из-за мужицкого гумна.
– А чем сейчас занимается Лермонтов? – спросил Белинский.
– Чем? – Краевский неодобрительно поморщился. – Как водится, батенька, пустился по балам. И сохрани бог, коли сызнова что-нибудь накуролесит!
Лермонтов, приехав в Петербург в начале февраля 1841 года, действительно едва ли не в первые же дни отправился на бал к графине Воронцовой-Дашковой. Это был один из тех балов, на которые съезжался высший свет и даже члены императорской фамилии. Волшебным пером своим только «Северная пчела» могла дать представление читателям об изяществе дамских туалетов, о модах, едва появившихся в Париже и уже подхваченных в Петербурге. После этого было вполне уместно распространиться о плодах европейской образованности и столь же прилично поговорить о том непринужденном, однако же изысканном веселье, которое царило на балу у красавицы графини…
Все и было действительно так, как обычно живописала «Северная пчела». Танцующие пары скользили по зеркальному паркету. Ослепительно сияли над ними люстры. Нежно пели скрипки… Все так! Но вот у одной из колонн, обрамляющих зал, остановился великий князь Михаил Павлович, осчастлививший бал своим присутствием. Великий князь стоял у колонны, наблюдая за танцующими. Вдруг недоумение появилось на его лице. В дальней паре отплясывал как ни в чем не бывало какой-то поручик пехотного полка в совсем нелепом здесь, в избранном обществе, кургузом армейском мундире.
Великий князь присмотрелся.
– Кто это? – бросил он с гневом, еще не веря собственным глазам.
Адъютант помчался по направлению грозного взора его высочества и через полминуты доложил:
– Находящийся в отпуску Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов.
– Штрафной?! – прогремел великий князь так, что многие оглянулись. – Дерзко и неприлично! Немедленно удалить!..
Пришлось вмешаться хозяйке дома. Она приняла всю вину на себя и старалась умилостивить августейшего гостя.
– Дерзко и неприлично! – повторил великий князь, уже успевший окончательно сформулировать свою мысль. – Неприлично и дерзко!
Опальный поручик удалился с бала, словно испытывая особое удовольствие оттого, что испортил настроение великому князю одним видом своей персоны, или оттого, что рискнул оскорбить армейской формой аристократическое собрание.
В следующие дни его видели повсюду – на масленичных балах, у Одоевского, у Виельгорских, у Карамзиных, в кабинете редактора «Отечественных записок» и снова на каком-нибудь балу…
Можно было подумать, что Михаил Юрьевич Лермонтов, явясь в Петербург, хочет удостоверить всех и вся в своем здравии и полном благополучии.
Он выдал своему издателю расписку в получении тысячи пятисот рублей ассигнациями за право на второе издание «Героя нашего времени» и торопил с выпуском книги. Впрочем, издатель не мешкал – уже получено было цензорское разрешение на выпуск первой части романа. А Лермонтов все еще обдумывал предисловие. Оно не попало в цензуру вместе с первой частью, нужно было спешить, чтобы оно могло появиться хотя бы в середине книги.
«Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики…»
С тонкой иронией поэт занес в черновик:
«Мы жалуемся только на недоразумение публики, не на журналы; они почти все были более чем благосклонны к нашей книге, все, кроме одного…»
Далее следовала отповедь «Маяку»:
«Хотя ничтожность этого журнала и служит ему достаточной защитой, однако все-таки, прочитав грубую и неприличную брань, на душе остается неприятное чувство, как после встречи с…» Тут в рукописи оказались варианты: «пьяной бабой», «пьяным на улице»…
Лермонтов работал над предисловием, придавая ему огромное значение. Надо без обиняков сказать читателям, что же думает сам автор о Печорине. Надобно развеять туман, напущенный злостными журнальными кликушами. Сколько бы ни писали они о клевете на русскую действительность, автор скажет о Печорине: «Это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии…»
Он раздумывал над судьбой осужденного героя, а жизнь неожиданно вернула его к «Демону».
К поэту приехал дальний свойственник, женатый на одной из кузин, в которую сам Лермонтов был влюблен в том возрасте, когда существенная разница лет никак не считается за препятствие влюбленным.
Алексей Илларионович Философов преуспевал по службе, он был любимым адъютантом великого князя Михаила Павловича. Это он предотвратил последствия великокняжеского гнева, которые могли обрушиться на опального офицера за появление на балу у Воронцовой-Дашковой в присутствии августейшей особы. Теперь Алексей Илларионович приехал с неожиданной новостью:
– Твоего «Демона» требуют в Зимний дворец…
– Уж не для пожалования ли в камергеры?
– Для интимного с ним знакомства.
– Боюсь, что сей скиталец будет немедленно извергнут за гордыню и богохульство.
– Возьми предупредительные меры.
– Как ни причесывай, сатанинскую его сущность не спрячешь, – отозвался поэт.
Нельзя было, однако, и уклониться от требования, продиктованного из Зимнего дворца. Оставалось лишь изъять из «Демона» наиболее крамольные строки.
«Демон» был кое-как причесан и вскоре отправлен. Лермонтов вернулся к предисловию. Работал и размышлял: чему обязан он столь пристальным вниманием его величества?
А размышлять пришлось недолго. От Философова же узнал он мнение его величества о своем романе, неоднократно и ранее высказывавшееся среди приближенных. Совсем недавно царь повторил свои суждения о «Герое» и его авторе с такой энергией и злобой и в таком широком кругу, что они тотчас докатились до приближенного адъютанта великого князя. Алексею Илларионовичу Философову ничего больше не оставалось, как предупредить свояка. А в Зимнем дворце все еще гостил «Демон»! Положение поэта становилось опасным.
Лермонтов снова сел за предисловие к «Герою». Единство мыслей императора, «Маяка», «Москвитянина» и прочих наконец открылось. И поэт решил отвечать прежде всего тому, кто высказал основополагающее мнение. Всякая ссылка на какой-нибудь журнал теперь только бы затемняла направление удара, задуманного в предисловии. Лермонтов вымарал все относящееся к «Маяку». О журналах осталось лишь косвенное упоминание. Предисловие нашло наконец главного, хоть и не названного по имени адресата: «Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени…» И далее писал поэт: «Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..»
Так началась литературная дуэль между его величеством и поручиком Тенгинского пехотного полка. В сущности, Лермонтов отвечал теперь сразу всем. Здесь же, в предисловии, поэт определил собственный путь в искусстве. «Довольно людей кормили сластями, – писал он, – у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины».
