Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Я в конце концов стал отчитывать брата: ему никогда не следовало возвращаться в Р.; узнав об этом, Эпонина непременно должна была примчаться сама; он не мог больше игнорировать ее: от его сопротивления она становилась одержимой; она постепенно сходила с ума; короче, она была своеобразно влюблена в него — она, для которой интерес к мужчине каждый вечер мог импровизироваться заново.

— Ты презираешь Эпонину за то, что она продается, но это неправда: когда у нее были мальчики просто для забавы, ты уже не узнавал ее на улице!

Я продолжал более тихим голосом, произнося слова с шипением:

— Меня от этого десять лет тошнит!

Я встал, стал ходить взад-вперед, дождь струился по стеклам, было уже не так жарко, а с меня пот лил градом. Я чувствовал себя нехорошо. Брат ничего не ответил: он походил на старика. Это раздражало меня еще сильнее, ибо вместо насмешливых — и уверенных в себе — возражений, к которым я привык, он теперь выказывал такую растерянность и колебания. Наконец я произнес со сдержанным гневом:

— Как ты смеешь ее презирать? Она не переносит твоего презрения: я взвешиваю свои слова, когда говорю, что она от этого больна, она от этого больна по той простой причине, что ты не прав! Ты не прав, и к тому же ты пропал: она смеется над тобой, но в ней поднимается такое бешенство против тебя, что ты сам скоро заболеешь от презрения, которым тебе так нравится ее удручать.

Я замолчал и вышел, резко хлопнув дверью. Он не пошевелился и не проронил ни слова.

На улице я почувствовал себя таким изможденным своими собственными словами, что не мог уже ни посмеяться над ними, ни вообще что-либо сделать.

IV. Под окнами

В глубине души мадам Анусе не имела ничего против распутства своей дочери. На самом деле за его-то счет она и жила; а накануне она волновалась за аббата (весь городок знал, что Эпонина домогается его, это всех очень забавляло и шокировало одновременно). Но только чрезмерность подобного скандала — и очевидная бедность моего брата — способны были выбить ее из колеи. Вечером я пошел к Эпонине. Я поведал ей о своем свидании с братом.

Мы были в ее спальне, девять часов вечера, уже стемнело. Улица, на которой стоял дом Анусе, была малолюдна, мы забавлялись у окна второго этажа, но вдруг Эпонина, высунувшись наружу, резко отшатнулась и сделала мне знак замолчать.

— Робер! — сказала она вполголоса.

Мы укрылись за занавеской, за оконной створкой, и мы увидели моего брата. Мы удивились, что он проходил именно по этой улочке, которой он должен был как раз избегать. Мы даже тихо задали себе вопрос, уж не к Эпонине ли он идет.

Даже если он так первоначально и решил, то уже отказался. Он медленно прошел перед домом, разглядывая окно на втором этаже. Он остановился подальше, обернулся и посмотрел на окно еще раз. Потом ушел — его темный силуэт я различал с трудом — и потерялся во мраке.

Эпонина сказала мне:

— Оставайся здесь!

Ей хотелось поговорить с ним, но она не смогла найти его на темных улицах. Она вскоре вернулась, явно озабоченная, и раз десять спрашивала меня, что, по-моему, может означать эта странная прогулка.

Мы терялись в предположениях. Может быть, он просто разыскивал меня и, не обнаружив никого дома, вернулся в надежде встретить меня где-нибудь на улице, между моим домом и домом священника. Что бы там ни было, один только факт этот свидетельствовал о некоем решительном изменении. Накануне аббат ни за что не пошел бы по этой улочке, разве что не было бы никакого средства ее избежать.

Молчаливое прохождение Робер а под окнами Эпонины пробудило в нас беспокойное чувство: мы и не догадывались, что оно предвещало. Эпонина предполагала, что она наконец сможет добиться моего брата и прервать унижающее ее молчание. Но она не могла в этом удостовериться, и надежда на столь мучительно ожидаемый результат теперь возбуждала ее еще больше. Она нервно дрожала, хохотала до упаду, и при любви ее легкое тело совершало резкие движения. Она дрыгала ногами, как курица, которой режут горло, и вся натягивалась, как полотно на ветру.

Внезапно — окно было открыто — из нее исторгся крик, завершившийся задыхающимися проклятиями. Она окатила аббата целым градом нелепых ругательств. Потом она замолчала, и я услышал только грохот башмаков по улице — это убегали испуганные мальчиппси, которые подсматривали, как мы занимаемся любовью.

При виде брата, проходящего перед домом Эпонины, я остался в растерянности под впечатлением ужаса. Робер уже давно раздражал меня своим улыбчивым сладкоречием — маской, которой он упрямо противился даже возможности нашего сближения. Поэтому я понимал обиду Эпонины. Поэтому поведение Робера с моей любовницей изменило ход нашей верной дружбы. Это было даже важнее, чем его религия или убогая жизнь семинариста. Христианская вера и ее последствия были мне не по душе, но я охотно обсудил бы это с Робером: я бы говорил со страстью, и при таких условиях мужчины умеют понимать друг друга, противоположность взглядов не мешает им любить друг друга. Но когда он притворился мертвецом в ответ на желание Эпонины, у меня пропало всякое искушение поиронизировать.

V. Обещание

Такая позиция казалась мне не просто трусливой, это отречение от себя не просто превращало моего брата в некую видимость: этот мертвец тащил в могилу и меня, ибо, не считая одеяния, Робер был моим зеркальным отражением.

В конечном счете, отрицая существование Эпонины, он только возбуждал желание, которое она испытывала ко мне или которое я испытывал к ней; это, вероятно, и обеспечило долговременность нашей связи. Но было и другое последствие: при таких условиях и Роберу и мне оставалась лишь возможность — посмеиваться друг над другом. Мы вовсе не прекратили встречаться, но, поневоле держась в рамках насмешливого настроения, мы увязли — глупо, безысходно — в совершенном отрицании друг друга. Каждый из нас говорил только для того, чтобы поиграть нервами другого. Во время своего визита в дом священника я впервые наконец высказал то, что действительно думал.

Все неожиданно изменилось, как в театре. Я же видел его утром без маски: передо мной был оцепеневший человек, который отвечал на мои удары лишь своей изможденностью. Но я при этих ударах помимо воли чувствовал себя человеком, который вышибает открытую дверь и падает во весь рост. Когда вечером я увидел, как брат идет по улице, я должен был бы обрадоваться, что он наконец разоружен и прекратил играть комедию. Его медленная походка в темноте выдавала скрываемую им тревогу. Но эта нечаянная деталь не удовлетворяла меня.

Мне хотелось встретить Робера вовсе не исподтишка. Брат мой всегда был и оставался моим другим «я», свои собственные насмешки я ощущал как его жестокость, а пустую наигранность, с которой он силился меня опровергать, — как унижающее меня бессилие. В ту ночь я долго говорил с Эпониной, и наши мнения оказались так схожи, что сам удивился.

Эпонину не могло удовлетворить явное горе моего брата. Ей было безразлично, что он страдал, ибо его страдание в очередной раз опровергало ее! Насмеявшись до бешенства и усталости, она хотела от аббата, чтобы он признал ее, чтобы она наконец начала существовать для него, и поскольку ей было известно, что истинны в ней только пороки, то она вздохнула бы свободно, если бы ей удалось соблазнить его. Она была права: в постели презрение, связанное с ее статусом проститутки, превратилось бы в чувство наслаждения, которое и стало бы мерой ее чистоты.

Она говорила тихо и быстро, задыхаясь от собственного красноречия.

— Робер не может ничего узнать, — говорила она. — А я хочу, чтобы он узнал, понимаешь. Он ничего не знает о такой непреклонной девушке, как я!

Голая Эпонина говорила без конца. В той твердости, которая держала ее в напряжении, было что-то конвульсивное.

Мне пришлось десять раз пообещать ей: я пойду к Роберу на следующий день и не отстану от него, пока он не пообещает мне прийти ночью. Мне не следует его обманывать: он будет предупрежден, она будет ждать его голая в спальне; ему не надо будет ничего ей говорить, она — девка, а с девками не церемонятся. Раньше она работала в «заведении»; он должен знать всё и прийти к ней — к ее матери — как в «заведение». Старуха проводит его по лестнице, аббат даст ей сто франков, если пожелает (сам я расплачивался точно так же); все кюре рано или поздно ходят к девкам; разумеется, Робер не первый, с «кем она имела дело».

Это был проститутский жаргон, но в нем звучала столь безумная решимость, столь твердо напряженное движение, что его бесспорная низость не могла обмануть: это был в то же время язык страсти, вульгарно-демонстративной, чтобы не только устранить препятствие, но и сократить срок ожидания, который был бы ей противопоставлен. Это была сама полнота бесстыдства, считающего, что вся земля ему принадлежит, соизмеряя жестокость свою с бесконечной протяженностью и не ведая более успокоения. Она сказала мне еще: