Вихри враждебные веют над нами… - Юрий Хорошун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Естественно, рассуждая, так как Солженицын, вполне резонно дать ответ – «сам такой», если воспевал убийства хотя бы стукачей. При этом он прекрасно осведомлен о том, что вся Западная правоохранительная система построена на доносах (стукачестве).
Вот такой описывает он случай. Стукач от убийц спрятался в кабинете начальника лаготделения, а в это время парикмахер брил жирного майора Максименко. «Майор был по лагерному уставу безоружен, так как в зоне им не полагается носить оружия. Увидев убийц с ножами, перепуганный майор вскочил из под бритвы и взмолился, так поняв, что будут резать его. С облегчением он заметил, что режут у него на глазах стукача…». Далее Александр Исаевич рассказывает. «Был такой случай, когда стукача не дорезали, он вырвался и израненный убежал в больницу. Там его оперировали, перевязали. Но если уж перепугался ножей майор, – разве могла стукача спасти больница? Через два-три дня его дорезали на больничной койке… На пять тысяч человек убито было с дюжину, – но с каждым ударом ножа отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, оплетшие нас. Удивительный повеял воздух! Внешне мы как будто, по прежнему были арестантами и в лагерной зоне, на самом деле мы стали свободны – свободны, потому что впервые за всю нашу жизнь, сколько мы ее помнили, мы стали вслух говорить все, что думаем! Кто этого перехода не испытал – тот и представить не может». (Там же. Том.7, стр.218).
И это размышления «Совести русской нации»? Нет, это размышления потенциального матерого убийцы, сумасшедшего маньяка-чудовища, ссадюги! А его Россия приняла еще, как и Человека. Ельцин его наградил, но от награды тот отказался. Наверно, в силу того, что, возвращаясь в Россию, он считал, что вместе с царем Борисом, «обустроившись», будет править ею. Будет его праведной десницей, но у того были другие «праведники» и его, после помпы – затеряли. Это ж, какую совесть и сознание нужно иметь, чтобы, таких матерых убийц причислить к политическим – «Пятьдесят восьмым». Может на полсотни он ошибся – к «сто восьмым».
Но были и истинные политические, которых Солженицын презирал. В Гулаге он приводит пример. «Были многие зэки – это не придумано, это правда – кто с первых дней войны подавали заявления, просили взять их на фронт». Хоть в штрафную роту. Некоторых брали, но Пятьдесят восьмую – нет. Под Пятьдесят восьмыми он имел в виду таких же, как и он «праведников» с ножами в руках. Так, как «Ортодоксы…Были и они (и уцелевшие от расстрелов Троцкисты), но не очень-то: они большей частью на каких-то тихих местах в лагере пристроились (не без содействия коммунистов-начальников), здесь можно было размышлять, рассуждать, вспоминать и ждать, «а ведь, в штрафной роте дольше трех дней головы не сносить». (Скорее всего, поэтому капитан вместо штрафбата прошустрил лагерь).
Так вот, оказывается коммунистов в лагерях почти, что не было, не их сажали, а тогда кого? Остается сказать, что только солженицынских. Все, крыша у «провидца» окончательно не поехала, а слетела. А может быть наоборот. Не только крыша, а весь покрытый «зеленью», абсолютно весь. Есть, не остров, а целый Архипелаг долларовый, у «провидца» есть.
Так вот, продолжим цитировать Солженицына о коммунистах зеках, да и о других порядочных людях: «Но и не вовсе пренебрегали лагерные власти этим порывом патриотизма. На лесоповале это не очень шло, а вот: «Дадим уголь сверх плана – это все для Ленинграда!», «Поддержим гвардейцев минами!» – это забирало, рассказывают очевидцы. Арсений Фармаков, человек почтенный и темперамента уравновешенного рассказывает, что лагерь их был увлечен работой для фронта, он собирался это и описать. Обижались зэки, когда не разрешили им собрать деньги на танковую колонну «Джидинец». А награды – общеизвестны, их объявили вскоре после войны: дезертирам, жуликам, ворам – амнистия. Пятьдесят восьмую – в Особый лагерь». Какой обидчивый и действительно занадто умный. Ранее он утверждал, что дезертир, который бросил фронт и не сопротивлялся немцам – это настоящий борец за родину (с малой буквы), свободу от большевистского рабства, но когда пришлось воздавать по заслугам, и когда его «с большой ложкой» как зэковского лодыря и бездельника, прокатили, они стали плохими.
А действительность в Джидинском лагере была ужасная, но зэки, как выше написано, этого не замечали. А Солженицын заметил. Да еще как! Вот как он описывает лагерное начальство: «И сидит в таком III отделении (Джидинский лагерь в Бурят-Монголии): начальник оперчекотдела Соколов, следователь Мироненко, оперуполномоченные Калашников, Сосиков, Осинцев, – а мы-то отстали! У всех заговоры, а мы отстаем! У нас, конечно, есть крупный заговор, но какой? Ну конечно, «разоружить охрану», ну наверно «уйти за границу», ведь граница близко, а Гитлер далеко. С кого же начать. И как сытая свора собак рвет больного худого линяющего кролика, так набрасывается эта голубая свора на несчастного Бабича...».
Ужас, какое кровожадное начальство, а зэки этого не видят и обижаются, что им не разрешили денег собрать, да на танковую колонну! На фронт берут не всех. Почему, кто-то, зажравшись под завязку своими зловонными россказнями, не подавился? (А ведь ничего мною не выдумано, цитируется только он сам). И вот еще вопрос? Что за люди, или нелюди его издатели, в нормальном ли они рассудке, если допускают в печать полнейшую бредятину. Или сами не читали, или «бабки» отмывали? Что это за литературное «цивилизованное сообщество»? Неужели это сообщество – «цивилизованных» дебилов? Конечно это не так. Все просчитано ими, все схвачено и захвачено. У них, чем больше лжи – тем больше бабловой «правды».
Еще его пример. Начальницей цеха мокрого прессования, куда Солженицына перевели мастером, была Матронина: «…она служит партии, неважно на воле или в лагере. Она – из большевистского заповедника... Она повязывается в лагере красной и только красной косынкой, хотя ей уже за сорок (таких косынок не носит на заводе ни одна лагерная девчонка и ни одна вольная комсомолка). Никакой обиды за расстрел мужа и за собственные отсиженные восемь лет она не испытывает». Ее мужа расстреляли, а ей дали 8 лет. «Впрочем, когда Акимов (тоже мастер) пришел и доложил ей, что блатные его не слушают, она не пошла сама объяснять этим социально-близким вредность их поведения для промышленности, но одернула его: «Так надо заставить! Для чего вы и назначены! Акимова прибили – она не стала дальше бороться, а написала в лагерь: «Этот контингент больше к нам не выводить». Спокойно смотрит она и на то, как «у нее на заводе девчонки восемь часов работают автоматами: все восемь часов без перерыва, однообразные движения у конвейера». (А как же работают на конвейере?).
А ведь, в такую же ситуацию попал и в первый же день своего мастерства Солженицын. Описывает он так: «Я подошел к ним в своем военном одеянии и четко корректно предложил им преступить к работе»…они только рассмеялись и послали меня к известной матери. Я возмутился, растерялся и отошел ни с чем. В армии я бы начал с команды – «встать!», но ясно было, что если кто и встанет – то только сунуть нож меж ребрами». И т.д.
И вот этот «боевой» капитан стал обвинять женщину в том, что она, таким как он и ему не дает спрятаться от блатных под юбку.
И дальше, «боевой» офицер, капитан еще много чего написал про Матренину. А почему? Отвечаем – очередная обида на то, что его занадто умность с ней не прошла. Так он пишет: «И вот однажды, признав свое полное поражение на карьере и, значит, неспособность руководитья прихожу к Матрониной и сколь могу мягко прошу: Ольга Петровна! я хороший математик, быстро считаю. Я слышал вам на заводе нужен счетовод. Возьмите меня! – Счетовод?! – возмущается она, еще темнеет ее жесткое лицо, и кончики красной косынки переметываются на ее затылок. – Счетоводом я любую девчонку посажу, а нам нужны командиры производства!... – И, как новая Афина Паллада она шлет меня вытянутой длинной дланью на карьер. …Так и до вечера карьер не выполняет нормы».
Вот такой он был по молодости «гордый сокол» – шустряк самоучка. Ранее он упрекнул, что она не жалеет девчонок, а сам хотел забраться на легкое (девчачье) место. И эту свою мелкую и пакостную позицию он публично выпячивает, считая ее образцом порядочности! У скука!
Проповедуя другим одно, сам то, как только мог, изгибался перед лагерным начальством, что бы жить сыто в тепле и на югах, в Ташкент ездил лечиться. Любил, однако, и фотографироваться, и за какие услуги сделано было ему персонально фото, как его лично шмонают, да еще в одежде каторжанина, а не в костюмчике с галстуком и белой рубашечке? Что бы сделать о многом правильные выводы, о жизни его в лагере, достаточно посмотреть на фото, опубликованные в его «произведениях».
