Против течения - Нина Морозова

Я сбежал вниз. Солнце, вставшее высоко, рассеяло туман в низине. Один из последних клочков его своими очертаниями напоминал белую руку. Я бросился туда и водил растопыренными пальцами в воздухе, как слепец, сбившийся с дороги. Но всё было кончено.

Я обыскал каждую неровность почвы в округе, и уже не кричал, а сипел сорванным горлом одно и то же: «Вернись, Афродита. Я люблю тебя».

Дней пять просидел я на том месте, где она лежала, и ждал. Лёгкие следы ног стёрлись ветром и влагой, но усилием памяти я продолжал видеть их нетронутыми. А однажды я встретил двух женщин с купальными полотенцами на плечах и мокрыми волосами. Начиналось лето.

Я трудился целый день, заваливая вход в пещеру огромными камнями до следующего мая. Прощаясь надолго, я обошёл все места пережитой встречи и запомнил выражение лица каждой тропинки. А в низине, где растаяла Афродита, я подобрал странный гребень. Он был массивный и тёплый, из тёмного серебра. Это не был гребень богини. Слишком хорошо обыскал я тогда всё вокруг. Скорее, его потеряла одна из встреченных мною женщин. Хотя…

Я не был ни в чём уверен, но одно знал точно, ровно год я буду учиться любить жизнь так, как научила меня любить Афродита. А через год я вернусь сюда, и, может быть…

Кто знает, что может быть через год?

1977 г.

Наш двор

Старуха Елизавета воистину была старой. Её почти спортивный шаг, худое тонкое лицо и удобная одежда могли ввести в заблуждение, кого угодно, только не нас. Мы — это несовершеннолепая шпана почтамтского двора. Мы видели насквозь всех, а они принимали нас то за разбитое мячом окно второго этажа, то за прибитые к полу галоши старичка Несмея Никифорыча, то за всё, что не так висело, лежало, мяукало, ехало.

А галоши старика Несмея правильно прибились. Едкий он пенсионер, ни одной нашей драки и войны не пропускал. Ну, мы ему тоже не спускали. Когда три дня назад в «животные джунглей» играли и он напросился на шимпанзе, мы превратились в удавов и гнали его до самого чердака. Так бы на антенну и залез, да другие жильцы в обиду не дали, отбили.

Вообще-то, возраст наш определить трудно, так как в зависимости от обстоятельств нас именуют то здоровыми дураками, то сопляками, но я, например, и ростом мал, и сестра моя десятиклассница Ритка свободно при мне раздевается. А зашёл к нам раз её знакомый Сашка, когда она не в полной форме была, так после меня же чуть и не убили за то, что вовремя не доложил. Швейцара нашли! Может, я этого Сашку с пустым местом спутал.

Двор у нас большой и высокий. Раз, когда коты на крыше подрались и упали, так целых полчаса летели и никак упасть не могли. А самое интересное в доме — подвалы. Половина из них заколочена, а некоторые затоплены водой, так что из одного конца подвального коридора до другого только в корыте проплыть можно.

Первый раз я убедился, что старуха Елизавета старая, а не молодая, как мы думали раньше, когда в одном из подвалов нашлась целая куча слипшихся от сырости противогазов. Мы их все поодевали, кто на голову, кто куда, а потом побежали, прихватив корыта, к Витьке во втором этаже. Но его не оказалось дома. Тогда мы сели в эти тазы и поехали на первый этаж. Корыта железно подскакивали на ступеньках до потолка, мы нестройно мычали что-то сквозь маски и лупили друг друга концами резиновых хоботов. Тут-то нам и попалась Елизавета. Уже через полчаса, возвращаясь домой, я увидел её на том же самом месте. Стоит, как каменная, и вся пожелтела. От старости десять ступенек не переступить. Я её пожалел тогда и до дому довёл. А она всё крестилась и меня за чёрта принимала. Но я не обижаюсь потому, что многие меня с чёртом путают.

Зато комната Елизаветы очень мне понравилась. Домой придёшь — и «то не тронь, сюда не садись, опять на шкафу лак поцарапал». А здесь нет. Никаких лаков, всё тёмное, старое. Стол, стул, шкафчик, кровать на львиных ножках и диван. Ещё стояли разные мелочи, вроде швейной машинки с педалью, бронзовой настольной лампы в виде статуи женщины и несколько толстых книг в сапожной коже. Я так ни разу и не видел, читала ли она их? Наверное, нет, потому что книги были скучные, без картинок.

По вечерам наш двор занимали хулиганы. Их было трое, но вся квартира трепетала при звуке их голосов. Даже военный дядя Коля, который ходил с пистолетом. Основное занятие хулиганов заключалось в приставании к прохожим, особенно к женщинам, причём пристававшие поначалу вели себя даже весьма вежливо. Но всё портили эти дурёхи — женщины. Они начинали какие-то нудные препирательства, били хулиганов по рукам и щекам и в конце концов те, естественно, отвечали им тем же. Когда же вся троица напивалась, становилось очень тоскливо, так как до полуночи за окнами раздавалось унылое пение, словно гудение вьюги в печной трубе.

Мы не понимали тревог взрослых по поводу хулиганов, но тем не менее под страхом продолжительной и всеобщей порки вечером игры переносились в коридоры второго и третьего этажа. Наиболее распространённой забавой этого цикла являлась «пройти с кастрюлькой». Коридор представлял собой шестидесятиметровую беговую дорожку с крутым поворотом в двадцатиметровый тупик, по обеим сторонам которых непрерывной чередой шли бесчисленные двери наших квартир. Испытуемый становился с двумя кастрюлями в руках в начале коридора и, равномерно ударяя их друг о друга, бежал вдоль дверей. Обычно на десятой-двенадцатой двери выскакивал жилец, обрывал бегущему все уши и вместе с кастрюлями вбрасывал в пределы родной квартиры, где испытание продолжалось на других частях тела. Но были среди нас чемпионы, которым удавалось преодолеть весь коридор и в придачу тупик. Они пользовались всеобщим уважением и славой даже среди девчонок.

Когда выпадал снег, компания наша часто распадалась из-за болезней некоторых членов или запрещений выходить на улицу. Хулиганы дни и ночи напролёт пили водку где-то в котельной, и двор становился тихим, не похожим на себя местом. Я часто гулял по нему вечером совсем один, сочиняя про себя какие-то небылицы в стихах.

Печально желтели окна квартир. В некоторых виднелись головы моих заключённых друзей, и мы молча смотрели, как падает снег. Иногда в этот робкий час выходили во двор две сестры, Ольга и Катя, закутанные, как матрёшки. Я брал их за руки и вёл через улицу на площадь, где в лучах прожекторов торжественно сверкали золотые купола собора, и вороны, тяжко сигая с ветки на ветку, каркали угрюмо и неприкаянно. Ольга и Катя были младше меня, и, топча снег под фонарями, я испытывал странные чувства. Мне казалось, что я неизмеримо старее и опытнее их. Я всё на свете испытал и много вынес счастья и нерадости. Мне не хотелось пускать их дальше во взрослую жизнь, чтобы они стали такими же вертихвостками, как эта дылда Ритка, у которой только и разговоров о платьях да о «мальчиках», провожающих её до дома. Оставить бы всё это навсегда: и блеск лучей, и снег, и маленькие доверчивые лица…

Однажды я побывал в гостях у Елизаветы. Кроме меня, пришли и другие дети потому, что Елизавета справляла какой-то свой праздник. Мы пили чай с вареньями и вкусными булками, а после должны были целовать друг друга, говоря при этом что-то вроде: «Весь нос облез». Все очень развеселились, а потом Елизавета стала рассказывать про диван, на котором мы сидели. Я не помню, что такое она там наговорила, но выходило, что это очень ценная штука, хотя на вид совершенная рухлядь. Правда, спинка очень интересная. Из дерева, как живые, выскоблены девушки с кувшинами и цветами, войны с луками и копьями, звери и птицы. «Семейная регалия», — часто повторяла Елизавета и ласково гладила круто изогнутую спинку дивана.

Но вот опять вернулось лето, как потом я вспоминал, последнее, беззаботное лето нашего двора. Снова можно было лазить по крышам, гонять мяч в соседнем сквере и есть мороженого, сколько угодно. Зимние печали разлетелись в разные стороны, как мелкие льдины на реке под носом быстрого катера. Вошли в силу все законы прошлого лета, и старичка Несмея уже два раза доставали из подвалов, где за ним случайно сама закрывалась задвижка на двери, а Ольгикатиного брата Гришку секли второй день без перерыва, что было слышно по душераздирающим крикам из окна, за поджёг слезоточивой дымовой шашки посреди двора, вследствие чего все жильцы дома полдня скрывались в различных закоулках и щелях, чихая и кашляя немилосердно.

Кто первым заметил диван Елизаветы, сказать трудно. Мы как-то разом его окружили и молча рассматривали. Он лежал на боку, оттопырив в стороны резные ножки, и его светлое по сравнению с верхом днище было обращено в сторону солнца, как брюшко мёртвой лягушки.

«Выбросила всё-таки, — сказал Витька, — а говорила регалия, регалия!» Мы поставили его на ноги, и тут возник вполне уместный вопрос: что делать дальше? «Давайте, приделаем колёсики к ножкам, и будем кататься», — предложил я. Задумчиво согласившись, все принялись за работу. За неимением колёсиков в дело пошли подшипники с двух поломанных самокатов, и через час чудо-диван был готов. Сначала катались на нём мы сами. Четверо садились на диван, а двое-трое толкали его сзади. Потом стали возить девчонок. Грохоча по булыжнику, как тронувшийся с места дом, увлекаемый целой оравой огольцов, диван развивал невероятную скорость. Девчонки сидели с серьёзными лицами, тихо повизгивая на поворотах, а из открытых окон летели проклятия жильцов, так остро переживавших нашу новую техническую победу.