Демобилизация - Владимир Корнилов

— Сорок, — усмехнулась Марьяна, открывая пикового короля с дамой. Зря надеялся.

— А я и не надеялся.

— Тогда и начинать нечего.

— Я про карты, — покраснел Алексей Васильевич.

— А я про всё…

Кон был доигран и Марьяна записала за мужем два рубля с мелочью.

«Если бы у нее квартира была, — размышлял доцент, сдавая на вторую игру, — тогда все просто. Берешь чемодан и уходишь. Или она к себе возвращается. А так — слишком по-кулацки. Ей ведь приткнуться некуда. У Шустовой — это не жизнь. Та в нервотрепке. И вообще, сколько можно жить у подруги. А мать даже на эшафоте не разменяет квартиры. И, кажется, казенную менять нельзя. Конечно, это красиво — взять чемодан и уйти. Правда, если это твой чемодан, а не Борькин. Хорошо еще, — усмехнулся, — Проська заметила».

— Чему смеетесь, Алексей Васильевич? — спросила жена. — Пусть квартирные дела вас не заботят. Я у Борьки поживу.

— Его демобилизуют.

— Улита едет…

«Рентгеновая женщина, — подумал доцент, даже не удивляясь. — Впрочем, это у нее профессиональное. Но деться ей действительно некуда. С мамаши еще станет выписать ее из лицевого счета. Впрочем, нет. Мать не глупа. Марьяшка в бутылку полезть может. В конце концов, чего уж такого страшного? Все разводятся и мы разведемся. Детей нет и кому какое дело? Жалко, конечно, что рушится семья. Но, с другой стороны, какая семья? Гражданский брак. Загс. С Ингой мы повенчаемся».

— Восемьдесят, — сказала жена, открывая четыре бородатых карты.

— Везет, — усмехнулся доцент. — Впрочем, у тебя их больше было.

— Все мои. И твоя тоже здесь, — показала на пухленькую бубновую даму, нисколько не похожую на Ингу.

— Она — червовая.

— Ах, да. Я забыла. Моя сводная сестра.

— Могла бы не напоминать…

— Ох, простите, Алексей Васильевич. Простите. Вечно я вам наступаю на святые мозоли. Но, к сожалению, мы с Ингой Антоновной сестры. Не сводные, не единоутробные, а однофалли…

— Хорошо, хорошо. Если тебе так угодно. Никто у тебя не отнимает твоего остроумия. Только уж очень попахивает отделением милиции.

— Ну и что? Я из отделения милиции. Ты нашел меня в отделении.

— Ты меня нашла.

— Хорошо, хорошо. Мы нашли друг друга. Твоя милиция тебя подстерегла. Чего ты еще хочешь? Я милицейская шлюха, а ты розовый философ, доцент, влюбленный в мисс Седли? Так? Ничего у тебя не выйдет, Лешенька. Борька на ней женится. Она для Борьки.

— Ради Бога…

— Какое благородство! Господи, какое благородство! Родон Кроули, джентльмен от мальтузианства… Простите, от антимальтузианства! Или нет, я уже заговариваюсь. Новоиспеченный славянофил Алексей Сретенский уходит от порочной жены! Голубица, гряди! Во втором браке надевают фату?

«Чёрт ее знает, что такое, — снова усмехнулся доцент. — Вот рентгеноскопия!»

— Еще три сорок припиши. Может быть, я передумаю и сниму себе комнату. Три сорок и два двадцать — пять шестьдесят. Мало. Даже на день не снимешь. Плохо проигрываешь, Алешенька, — сказала, тасуя карты.

— Квартира — это твой козырь, — помрачнел доцент. — Но каждый раз козырять — неблагородно.

— Простите и не казнитесь. Я поселюсь здесь.

— Женька будет счастлива, — кивнул муж в сторону соседней комнаты, куда они вытеснили Марьянину сестру. — Я бы мог тебе помочь подыскать…

— Отступное? Родон Кроули предлагает Ребекке отступного. Извините, ваше преосвященство, дворяне взяток не берут.

— Ты? Ты дворянка? Господи, уморила!

— А ты думал? Станцию Фирсановку слышал?

— Родовое поместье?

— Бог его знает. Может, родовое, а может, на барщине там вкалывали. Надо отца спросить. Я как-то не интересовалась.

— Вот всегда у нас так, — вздохнул доцент, радуясь возможности перейти от препирательств к какому-то общему разговору. — Родства не помним. На предков плюем. Ты смеешься, а может, у тебя действительно благородная фамилия?!

— А чего в ней благородного? Я за пятнадцать рублей ее сменила. И плевать тебе на мою благородную фамилию и на свою — тоже.

— Я еще ее верну.

— Ох, испугал! Мамочку пугай, а я пуганая.

— Ничего ты не понимаешь. Думаешь, донкихотство какое-нибудь? Ничего подобного! Я не Дон-Кихот.

— О, конечно. Тут я с вами целиком и полностью. «В наш век, когда все дороги ведут…»

— Заткнись!

— Ого…!

— Ну, прости. С тобой говорить невозможно. Да, вчера было «в наш век», а завтра, вернее, послезавтра или после-послезавтра уже не будет «в наш век». Другой будет век. Ты же умная баба.

— Благодарю.

— Не за что. Ты — умная, Марьянка, и должна понять: ничего не стоит, все движется.

— Диалектика.

— Хотя бы, — поморщился доцент. — Эксперимент не получился. Отец родной уже чувствовал и, когда приперло, вспомнил и Ивана Грозного, и Донского, и синод открыл…

— Понимаю…

— Ну, вот. Чего ж ерепенишься? Государство есть государство, и без этих, ну, в общем, — балок… (он хотел сказать по Бороздыке — крепей, — но забыл это слово) не обойдется. Если балка — дрянь, то менять надо, а то все поплывет.

— И что же — благородные фамилии нужны?

— И они тоже. Якобинского дворянства не получилось.

— Ой ли?

— Да, не получилось. В 37-м перемололи, да и вообще Победоносиковы скапутились.

— Смелый ты стал.

— Это с тобой…

— А вдруг донесу? Лучше Инге своей вещай, а я слышать этого не слыхала и вообще ни к чему мне. Играть еще будем?

— Давай, — нахмурился доцент.

— Ты пойми, — сказал спустя две партии, в которых ему везло и он отыграл половину проигранных денег. — Идеи — это материальная сила. Идеи те же опоры и одновременно рельсы, направляющие, трамплины, если хочешь… Нельзя все сводить к снижению цен.

— Давно, кстати, не было.

— Налог с крестьян снизили. Зато теперь народ накормим.

— Ой ли?

— Не кривляйся. Еда еще не все. Мы — люди, а людям нужен Град!

— Припаси это для Инги. Я тупая. Какой там Град, если на головах друг у друга живем, трех метров квадратных на человека не набирается!..

— Китеж-Град. Библию читать надо.

— В библии Китежа нет. Если уж слушаешь Бороздыку, так хоть запоминай, откуда что. И вообще припаси все это для аспирантки. Меня охмурять нечего. Сам из долгополых. И Инга твоя такая.

— Она настоящая.

— Как же! Родственник бомбу в царя кидал?

— Ну?

— Тихвинский был мещанин. Дворянством там и не пахло.

— Все равно. В истории он есть. Помнят.

— И чего помнить? Кучера убил и своих всех заложил.

— Брось…

— Заложил. Сразу раскололся и всех как есть назвал. Почитай, если не веришь.

— Мне неинтересно. И вообще дочь за отца…

— Ну, это уж, конечно. Особенно за двоюродного дедушку. Только нечего хвастаться: История! Остался! Или Освободителя жалеешь?

Сеничкин, который еще не обсуждал с Бороздыкой деятельности Александра II, благоразумно промолчал. «Конечно, я темноват, — думал он. — Не темноват, а точнее, кое-что пропустил. Всего объять невозможно. Игорь Александрович — болтун, но в начитанности ему не откажешь. А все-таки сути он не ухватывает. Не политик. Всякая мораль должна опираться на политику. Вопрос о власти выше вопросов морали. Морально все, что тебе на пользу. Но с мамашей я зря ссорился. Не поймет и еще отцу расскажет. Нет, пожалуй, не расскажет… И все-таки не надо было ее расстраивать. Пристала: «Помирись с Марьяной, помирись. Представляешь, как расстроится Василий Митрофанович». Чёрт, всюду Василий Митрофанович!..»

— Прошла весна, настало лето,Спасибо Васеньке за это,

— не удержался он и, подражая материнскому голосу, выпалил вслух.

— Бесчувственный ты, — сказала жена. — Кричишь о первородстве, а родную мать ни в грош не ставишь. Тебе ее ругать не за что.

— Как сказать…

— Не за что. Женщина, которая ради сына пошла на мезальянс, — уже Жанна д'Арк.

— Не кривляйся.

— А что, «гробик ребенку и ужин отцу», — пропела и показала мужу язык. — Жалко мне тебя, Лешка. Только не изображай смертельно обиженного. И с аспиранткой ты наплачешься и с Игиными идеями насидишься. Да, да и не спорь. Все кончится большими сухарями и адвокатами!..

— Много ты понимаешь!

— Сколько надо. Я же не говорю, что всего этого, о чем поет Бороздыка, не будет. Может, и будет. Может, произведут капремонт, заменят балки и перекрасят фасад. Только малярам и архитекторам никогда не светит. Вспомни Барму и Постника.

— Не каркай!..

— А ты не высовывайся. Кто опережает свое время, тот не доживает до следующего…

— Тебе бы лекции читать!..

— А что — буду! И статьи писать буду, и монографии! Все у меня, Лешенька, будет, а у тебя небо в клеточку, как говорят у нас в милиции! Эх ты, товарищ прокурора! Десять лет науку долдонишь, а ни черта не понял. Музыку заказывает тот, кто платит, а танцует меня тот, кто меня ужинает.