Воспоминания - Вилли Брандт

Что было особенно важно? Не затянуть ратификацию восточных договоров. Я считал своим долгом указать на то, что «расписание» международной разрядки не терпит опозданий. Союзники дали нам это понять со всей определенностью. Никсон высказал пожелание, чтобы ратификация с нашей стороны произошла до его визита в Москву. А Помпиду, как мне было известно, сказал Барцелю, что, если договоры будут отклонены, положение серьезно осложнится. Что, кроме этого, было важно? Достичь соглашения о проведении досрочных выборов. Райнер Барцель видел в этом «наиболее приемлемое решение», однако не проявил повышенного интереса к его достижению.

Во всех фракциях замечалось недовольство со стороны тех депутатов, которые могли бы не вернуться в бундестаг, и в случае его досрочного роспуска им пришлось бы лишиться права на соответствующую пенсию. Вдобавок ко всему свободные демократы ясно дали понять, что они ни в организационном, ни в финансовом отношении не готовы к скорому проведению выборов. Лишь непосредственно перед летним перерывом Вальтер Шеель дал мне зеленый свет. Теперь я мог обнародовать план: новые выборы в ноябре, после устроенного в сентябре самим федеральным канцлером голосования за его отстранение и после роспуска парламента федеральным президентом. Это была сложная, до этого не опробованная, но совместимая с конституцией процедура. Гельмут Коль использовал ее во второй раз, после того как он осенью 1982 года был избран федеральным канцлером.

Чтобы проложить путь к ратификации договоров, а оппозицию, по крайней мере, заставить воздержаться при голосовании, была намечена резолюция, которую следовало представить на рассмотрение бундестагу и, по возможности, единогласно принять, увязав ее со вторым чтением законов о ратификации. Мы со стороны правительства предложили свою помощь при формулировании основных положений, и она была принята. Мы пошли еще дальше, подтвердив оппозиции, что уже во время дискуссии о договорах мы учли некоторые ее критические замечания. Лидер оппозиции преследовал три цели: во-первых, он хотел, чтобы мы еще раз дали понять советской стороне, как мы относимся к ЕЭС и его дальнейшему развитию и что от Москвы ждут готовности к сотрудничеству. Здесь я не видел никакой проблемы. Брежнев в своей всегдашней неуклюжей манере, но недвусмысленно подтвердил: «Мы знаем, что ЕЭС — это реальность». А мне доставило бы только удовольствие лишний раз обосновать перед бундестагом нашу заинтересованность в европейских делах. Об этом я уже переговорил и с профессором Вальтером Хальштейном — депутатом от ХДС, первым президентом Брюссельской комиссии.

Во-вторых, Барцелю и его коллегам было очень важно еще раз подчеркнуть право ГДР на самоопределение. Я указал на наше письмо по вопросу германского единства, переданное в Москву, и на обещание советской стороны нотифицировать соответствующее выступление Громыко по данному вопросу в Верховном Совете. В-третьих, речь шла о возможности поездок и упрощении других контактов для людей в разделенной Германии. Это лишь косвенно было связано с Московским договором. Но в чем же могли заключаться разногласия? Мы старались как можно больше получить от переговоров с ГДР. Благодаря соглашению по Берлину была проделана полезная предварительная работа.

Наша встреча вечером 28 апреля отличалась не только деловитостью. Герхард Шрёдер, бывший министр внутренних дел, иностранных дел и обороны, не произнес ни слова. Райнер Барцель счел нужным вставить, что союзники относятся к нашей политике скорее прохладно, чем тепло. Штраус лишь изредка вмешивался в дискуссию. У меня создалось такое впечатление, что он не хотел создавать серьезных затруднений. За внешней агрессивностью скрывалась его внутренняя заинтересованность в том, чтобы договоры были как можно скорее сняты с повестки дня германской политики. Стал назревать небольшой взрыв, когда Гельмут Шмидт заговорил о взаимодействии между оппозицией и болтливыми чиновниками, а Штраус в ответ на это упрекнул Эмке в том, что он злоупотребляет своими служебными связями с БНД. Это было не только несправедливо, но и могло вызвать очень жесткое, подкрепленное фактами, возражение. В протоколе по этому поводу содержится лаконичная запись: «Так как дискуссия грозила принять неприятный оборот, было решено сначала поужинать. За едой с обеих сторон делались колкие замечания, однако атмосфера вновь разрядилась». После этого обе стороны совещались раздельно. В заключение я констатировал: оппозиция считает, что правительство зашло в тупик. Само правительство имело другое мнение. Разумеется, оно встретилось с немалыми трудностями, но оно устоит или падет в зависимости от того, какое будет принято решение по договорам, а в случае отрицательного решения оно будет искать путь к избирателям.

Два дня спустя, 1 мая, в моей служебной квартире у меня состоялась конфиденциальная встреча с лидером оппозиции Райнером Барцелем. Он сделал удивительное предложение: не хочу ли я быть избранным, в том числе голосами ХДС/ХСС, федеральным президентом? А он бы тогда мог, при поддержке СДПГ, стать федеральным канцлером создаваемого на широкой основе правительства. Хайнеманна, сказал он, наверняка можно убедить в необходимости его преждевременной отставки. Разве это не корректное решение и к тому же шанс вместе разделить ответственность перед нацией?

Я не увидел в этом ни корректного решения, ни шанса. Моя партия, так я ему ответил, не пойдет на подобное соглашение. Кроме того, это нанесет ущерб доверию, которым пользуются обе стороны. Райнер Барцель на это заметил, что, насколько он помнит, я где-то сказал, что не могу освободить свое кресло в пользу коллеги, «которого его собственная фракция избрала не единодушно». Я возразил, что никогда не бередил подобным образом незажившие раны. После этого Барцель направился к Гельмуту Шмидту, с которым его с тех пор, когда они оба были председателями фракций, связывали добрые отношения.

Первое мая 1972 года явилось грандиозным торжеством. В первой половине дня я выступил в Дортмунде (а где же еще!), где, по данным полиции, собралось 100 тысяч человек. Вместе со сталеварами я участвовал в демонстрации, направившейся в Вестфальский парк. Волна дискуссий захлестнула страну. Уже в тот день, когда с вотумом недоверия ничего не вышло, я получил множество подтверждений симпатии к моему правительству. Ни одна другая политическая тема так не будоражила людей. Господствовало чувство, что в Бонне творится неладное, что там пытаются недостойными средствами снять федерального канцлера с его поста. Спрашивали также, допустимо ли при переходе на сторону противника брать с собой мандат? Досада критикующих была мне понятна, но по принципиальным соображениям я не мог разделять их выводов.

Между средой третьего и субботой тринадцатого мая одна межфракционная встреча сменяла другую. Все разговоры вертелись вокруг того, что должно быть записано в совместной резолюции и доведено до сведения других правительств. Прежде всего говорилось, что «modus vivendi»[11] не заменяет мирный договор. Оппозиция хотела выяснить, примет ли правительство Советского Союза без возражений интерпретирующую резолюцию бундестага? Это желание вылилось в гротеск: посол СССР время от времени сидел за столом межфракционных переговоров, где ему, собственно говоря, было не место, и давал ответы, которые каждый знал наперед. Я настоятельно предупреждал, что не нужно ставить посла в такое положение, когда он будет вынужден считать, что играет определенную роль в отношениях между правительством и оппозицией. Валентин Фалин был искусным дипломатом и придерживался той точки зрения, что договор от августа 1970 года следует толковать, исходя из него самого, а резолюция, по которой мы тем временем, в основном, пришли к общему знаменателю, не содержит ничего нового. После мучительных консультаций он принял следующее решение: он примет резолюцию, однако не заявит, что он ее принимает, так как это имело бы далеко идущие дипломатические последствия. Он заявил, что передаст ее своему правительству. Кроме того, Фалин добавил, что он не говорил, что возражений нет, а сказал, что он их не ожидает. В конце этого таинственного эпизода лидер оппозиции еще раз подчеркнул, что и он желает, чтобы договоры были ратифицированы.

По совместной резолюции было заметно, что она имеет сомнительную предысторию. Она вскоре была забыта, не помешав Штраусу, который в Бонне участвовал в ее составлении, взять в своей родной Баварии прямо противоположный курс. Что касается меня, то было известно, что я отвергаю компромисс, обесценивающий договоры. С грехом пополам выработанный текст «не выходит за границы того, с чем я еще могу согласиться», — сказал я.

Резолюция, одобренная всеми партиями, таким образом, обеспечивала германские «правовые позиции» и была принята к сведению в Москве. Разве не должна была оппозиция, или, по крайней мере, большая ее часть, легко согласиться с договорами? Расчет не оправдался. Чтобы не допустить распада фракции ХДС/ХСС, ее руководство после бурной дискуссии договорилось воздержаться при голосовании. Функционерам Союза изгнанных было позволено голосовать против. Барцель, которого поддержал Рихард фон Вайцзеккер, хотел, объяснив причины, голосовать «за». Штраус и некоторые правые из ХДС требовали безусловного «против». К своего рода центристской группе относились Герхард Шрёдер, Эрхард, а также пользовавшийся покровительством Кизингера, и не только его, Гельмут Коль, которому предстояло унаследовать от Барцеля руководство партией и фракцией. 17 мая 1972 года Московский договор прошел через германский бундестаг 248 голосами «за», 10 — «против» при 238 воздержавшихся. За Варшавский договор голосовало 248 депутатов: «против» — 17, воздержалось — 231.