Пианист. Осенняя песнь (СИ) - Вересов Иван

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Глава 8

В пять утра улицы были пусты, все петарды запущены, все шампанское выпито, новый 2017 год наступил.

Вадим въехал на уличную парковку и заглушил мотор.

— Милаша, я же тебя с новым годом не поздравил толком!

— Поздравил! Ты играл для меня. — Она взяла его за руку, легонько сжала, он ответил на пожатие, поднес к губам, поцеловал.

— Да, это правда. Ну вот мы и дома. Пойдем?

— Пойдем.

— Мама с собой мне целый мешок еды накрутила, и что теперь? В самолет же не возьмешь, там кормить будут.

— Вадик, ты уверен что… я полечу тоже?

— Конечно. — Лиманский достал из багажника новогодние гостинцы Надежды Дмитриевны и сумку Милы. — Еще мои цветы!

— Бедные, они, наверно, завяли, столько мучались, ездили туда-сюда. И поставить их нам не во что, разве что в раковину положить в воду.

— Не завяли нисколько. И не мучались, они были в филармонии, слушали Моцарта, разве плохо? Ну, пошли? Заезжать на подземную парковку смысла нет, завтра опять ехать. Вернее, сегодня. — Чирикнула сигнализация, машина мигнула фарами.

— А ничего, что на улице? У нас во Владимире такую машину под окнами оставлять нельзя.

— Тут видеонаблюдение везде, и еще там второй шлагбаум на выезде. Вряд ли кто-то надумает под камерами зеркала снимать.

Они зашли за ограждение. И тут народа никого. Хлопушки валяются, асфальт блестками усыпан — и ни души.

— Все салюты расстреляли, уже и окна вон мало у кого светятся. — Вадим посмотрел наверх. — Во-о-он, где-то там, на крыше, должны быть наши, высоко-высоко. Отсюда не видно.

Мила смотрела на украшенный фонариками двор и деревья. Было похоже на кадры из американского кино про Рождество. Елка стояла на детской площадке, огоньки на ветках мигали зеленым, синим, желтым.

— Смотри, у нас тоже елка есть, правда, на улице, — Вадим оглядел двор, усыпанный конфетти и скомканной мишурой, — видно, тут веселье было, а мы все пропустили.

— Нет, у нас было лучше. В тысячу раз лучше. — Мила прижалась к нему. — С Новым годом!

Вадим поцеловал Милу. Она засмеялась.

— Как школьники, во дворе. А в лифте мы тоже будем целоваться?

— Непременно!

Дом встретил тишиной, теплом, новыми стенами. Обустроиться за два дня было невозможно, даже если бы Вадим и Мила прилагали к этому усилия. Но они меньше всего думали про быт. Поэтому чемодан Милы стоял неразобранный, и спать предстояло снова на полу. Диван они так и не купили. Наиболее обитаемыми оказались кухня и ванная.

— Даже хорошо, что мама все привезет, она знает, что надо. Не представляю, как бы я собирался здесь. — Вадим сидел за барной стойкой и искал в телефоне номер администратора.

— Ну как же? — Мила разобрала сумку с продуктами, убрала торт в холодильник. — Ты не можешь без всего — кроме концертного, надо еще что-то.

— Ну вот то, что на мне. Где же этот телефон? Как его… Эдуард Евгеньевич. Он может не вспомнить про меня. Хорошо, я знаю, что делать. — Вадим стал набирать номер.

— Что?

— Сейчас Розе позвоню.

— Что ты?! Вдруг она спит.

— Ну конечно, наверняка так же точно собирается, как мы.

— А мы собираемся?

— Нет, еще нет, но мы близки к этому… Алло?… Видишь, не спит. — Вадим поймал Милу за руку и притянул к себе. — Роза Ибрагимовна, это Лиманский, с Новым годом еще раз. Простите, что беспокою, но я сомневаюсь насчет времени вылета. Нет у вас достоверных сведений? — Поправляя выбившиеся из прически Милы пряди, Вадим выслушал ответ Переславской, отрицательно покачал головой. — Нет, она не знает. — И продолжал разговор. — Тогда можно я попрошу вас позвонить мне, как только будет известно. Меня тревожит вопрос с билетами и документами Милы. — Он внимательно слушал, что ответила Роза, и согласно кивал. — Да, конечно, я понимаю… Спасибо, доброй ночи. Или утра. — И сообщил Миле: — Она ничего не знает, но обещала взять на контроль. Посоветовала нам лечь спать. — Лиманский положил мобильник на стойку, теперь руки не были заняты, и Вадим мог наконец обнять Милу как следует. — Роза посоветовала нам лечь спать.

— Она права.

— Сначала в душ, с меня сегодня семь потов сошло. А вообще, после концерта спать ложиться бесполезно, все равно не уснуть, но теплый душ помогает. Идем со мной? Мне нравится наша ванная.

— Какая из трех? — Мила тоже трогала его, касалась лица, гладила по плечам и предплечьям. Наконец она позволила себе это. День тянулся долгий, и они с Вадимом все не могли остаться вдвоем.

— Та, что ближе… Милаша, я тебя люблю.

— Та, что ближе, — повторила она и не двигалась с места. Ладони ее снова прошли по плечам Вадима, по шее, пальцы соединились на затылке, запутались в волосах. — Я тебя тоже люблю. Пойдем, я буду тебя мыть. Всего… а потом ляжем спать. И никаких «не усну после концерта» или «посплю в самолете»!

— Хорошо, с тобой, может, и усну. Обычно, если я играю в Питере, то прихожу к Захару и играю.

— После концерта?!

— Да, те места, которые мне не понравились.

— Ты фанатик… это ужасно… я тебя обожаю… поцелуй меня…

— Постой, я забыл.

— Что?

— Я хочу сохранить мои цветы!

— Но как? Они завянут, и даже раньше, чем это произойдет, мы уедем, а они останутся здесь. Как это ни печально — лучше их выбросить, иначе нас встретит мертвый букет. Я часто думаю об этом. Зачем так? И раньше не понимала, даже сердилась, что живые цветы убивают ради короткого удовольствия, — Вадим внимательно слушал ее, Мила продолжала, — поэтому я никогда не рву полевых цветов, тех, что выросли сами — они принадлежат природе, должны родиться, жить и умереть в положенный срок. Мне всегда жаль ландыши, фиалки, подснежники, которые по весне бабульки на углах продают. Но садовые цветы — другое, ими украшают, они часть радости и для этого расцвели. И если из них не составят букет и не подарят или не дополнят интерьер, не оформят сцену — значит, они родились зря. Никто не увидел их красоты и не испытал радости. Когда я это поняла, то стала любить срезанные цветы. Вот, такие глупости говорю тебе…

— Нет! Пожалуйста, рассказывай дальше! Расскажи мне, как ты выбрала эти? Почему белые? Сейчас я их сфотографирую, и так они останутся у меня. — Лиманский снова взялся за мобильный. — Вот так… и еще… — Он несколько раз щелкнул букет, который лежал на стойке.

— Почему белые? В них свет, как в твоей музыке. Они… — Мила смотрела на Вадима, подыскивая слово. — Я… их услышала. А еще подумала, как они будут у тебя в руках на сцене. Это красиво — черный рояль и белые розы и каллы. А потом-то я не знала, как их тебе отдать! Бегом хотела вокруг колонн. Из ложи вниз никак! Ха-ха… И побежала бы, хорошо билетер, такая милая, она меня к тебе на сцену выпихнула. А ты… целоваться, при всех! Что те две старушки подумают.

— Какие старушки? — насторожился Вадим.

— Ну… они… мы с ними давно знакомы на самом деле, столько же, сколько и с тобой, но я не знаю, как их зовут.

— Ничего не понимаю.

— Они нам с Тоней встретились, еще тогда, я тебя на афише увидала и поняла, что ты пианист. А эти женщины там тоже были.

— На афише?

— Нет, около метро, по дороге в филармонию. А Тоня, ну, ты же ее знаешь, болтала всякое вроде «твой Лиманский» — они и услышали. С того и пошло. Потом мы все встречались, встречались. И на концерте рядом сидели, кстати, говорили там про твою знакомую, которой ты делал предложение.

— Что?!

— Так они говорили, что после концерта, кажется в Испании, ты ее подвез до гостиницы и…

— Боже мой! — Лиманский рассмеялся, закрыл глаза ладонью. — И ты поверила!

— Нет, я и тогда не поверила. Но они были очень убедительны.

Вадим все смеялся.

— Однажды я и в самом деле разгоню эту питерскую команду и попрошу Семена группу прикрыть.

— Не надо, они же тебя любят. — Про домыслы поклонниц о ребенке Мила ничего не сказала, она надеялась, что поболтают и забудут. — Хорошо, я тогда здесь на кухне в раковину цветочки положу. И пойдем с тобой в душ.