Диктатор - Сергей Снегов

— Разрешаю. Передвигайте.

Картина на экране переменилась. Из огромного самолёта ещё выбирались пассажиры, но сам он быстро отдалялся, будто я мчался не то в самолёте, не то в водолёте и оглядывал окрестности… Сперва это были засеянные поля, потом квадратики лесов, деревья как деревья. А затем стереоглаз приблизился к городу и помчался над ним. Я закричал Козюре:

— Помедленней, чёрт вас возьми! Не успеваю разглядеть.

Город меня потряс, только этим могу объяснить ругань: я не из любителей брани. Город был удивителен. Скажу сильней — он был невероятен. Но он был, я видел его улицы, его площади, его здания. Стереоглаз показывал его с высоты, но куда ни хватал луч, всюду виднелись дома, только дома, одни дома, лишь кое-где раздвинутые островками парков. В этом городе могло бы поместиться с десяток наших городов, даже таких, как Адан или Забон. Поверить в это было невозможно, но глаза утверждали, что это так.

И вторым, что потрясло меня, стал облик зданий непостижимого города. Они были чрезвычайно высоки, нет, не чрезвычайно, это тусклое слово не описывает их невероятности — они были недопустимо высоки, безжалостно высоки. Недопустимо физически, безжалостно для жителей — лишь такие оценки соответствуют тому, что я увидел. Я попросил хронофизика задержать телеглаз и стал прикидывать, сколько этажей в здании на одной из улиц. В нём было девяносто этажей, а рядом, на границе экрана, ещё на десяток этажей выше вздымалось другое здание. И в Адане, и в Забоне, да и во всех городах богатой Кортезии дома не превосходили пяти этажей, но многие жители жаловались, что и пятиэтажность трудна. Как же обитатели городов в иномире взбирались на свои чудовищные высоты? Или они изобрели машины для подъёма? Что-нибудь вроде антигравитаторов? Либо портативных водомётов, отталкивающих от грунта? Но Бертольд Козюра уверял, что в иномире не изобретено сгущённой воды!

Хронофизик погнал стереоглаз дальше. По улицам мчались водоходы, великое множество водоходов, сотни, если не тысячи машин. Наверно, это были всё же не водоходы, за каждым тянулся синий газовый шлейф, а выбросы воды, ставшей из сгущённой обычной, всегда бесцветны.

— Впечатление, будто каждый житель здесь имеет свою машину, — сказал я хронофизику. — Богато живут в параллельной, или соседней, или сопряжённой вселенной — договоритесь между собой о правильном названии.

— Договоримся. Вы видите теперь, что реально существует иная вселенная и что, стало быть, мы вовсе не безумцы.

— Иную вселенную я теперь вижу сам. И готов признать, что вы не безумцы. Но к иномиру это не относится. В нём ощущается что-то безумное. Вы не заметили, происходят ли там войны?

— Войны случаются. Но на наши мало похожи.

— Разве в иномире людей не убивают и крепости не разрушают?

— Там крепости и людей превращают в пламя и плазму. Побеждённые государства не покоряют, а распыляют. От побеждённых народов остаётся тонкая взвесь, развеивающаяся по всей планете.

— И существует оружие, способное совершить такое злодеяние?

— Да, генерал. Это оружие — та скрытая энергия атомных ядер, которую мой друг Бертольд Швурц пытается высвободить. Разрешите показать вам мощь ядра в войне. Меняю фокусировку на другой отрезок времени и другой район.

Погасший было экран снова озарился. Появился другой город — и здания пониже, и улицы поуже, и машин, похожих на наши водоходы, поменьше. Зато людей было, пожалуй, ещё больше — лишь малая толика ехала в машинах, большинство шагало пешком. А на город карабкалось солнце. Оно именно карабкалось, выползало из-за невысоких зданий, лезло на крыши зданий повыше — было утро, солнце только начало свой торопливый подъём и ещё не приобрело ту величавую неспешность, с какой плывёт вблизи зенита. И оно, ещё не полуденное, уже было покоряюще прекрасно. Я любовался солнцем неизвестного мне мира, оно было красивей бледно-зеленоватого светила, ежедневно подымавшегося надо мной. Чужое солнце, ярко-оранжевое, горячее, гляделось шаром расплавленного золота — из него исторгались горячие, золотые лучи.

И оно внезапно погасло! В какие-то доли секунды в центре картины вдруг вспыхнуло сияние, затмившее солнце. Я подбираю слова, чтобы точнее описать это сияние, и ничего не могу подобрать, кроме самых предельных, они единственно точные — невероятное, немыслимое, чудовищное… И я сказал, что солнце погасло. Это тоже неверно. Солнце не погасло, а из золотого стало чёрным. Я закрываю глаза и всё снова и снова вижу эту страшную картину — на бледно-прозрачном небе виснет чёрное солнце, совершенно чёрный, зловещий диск, только что он был пленительно золотым! Возможно, событие надо описать как-то по-другому, чтобы звучало объективней, но для моего глаза оно совершалось именно так — вспыхнуло чудовищное сияние и в нём солнце из золото-оранжевого мгновенно превратилось в чёрное.

Сияние бурно взметнулось вверх, вытянулось в сверкающий столб, на вершине столба раздулся огненный шар — исполинский гриб закачался над городом… И здания под грибом стали расплываться. Сперва верхние этажи осели и поползли вниз, потом и нижние превратились в огненное тесто. И то, что ещё несколько секунд раньше казалось несокрушимым каменным сооружением, теперь, пылая, исторгая протуберанцы, огненным потоком плыло по улице, которой уже не было. Какая-то девочка в миг, когда возникло ужасное сияние, зачернившее солнце, маленькая девчушка с косичками, перебегала ещё существующую улицу. И она вдруг вспыхнула, превратилась в узкий факел, устремившийся ввысь, и уже не было девочки, даже скелета её не было, даже пепла не осталось, было только пламя, летящее вверх, узкий факел пламени, клубок раскалённых сияющих газов… Я вскрикнул и схватился за сердце.

Бертольд Козюра, услышав моё восклицание, поспешно отвёл телеглаз от страшной картины. Но новое зрелище было ещё ужасней. На этот раз только разрушенные, а не расплавленные дома — остов недавней улицы, а не поток разбрызгивающейся лавы. Разрушение ещё не закончилось, верхние этажи ещё с грохотом падали вниз, а по каменной мостовой бежали, тащились и ползли люди, израненные, окровавленные, дико орущие… В углу экрана сверкала исполосованная волнами река, они, кто ещё остался в живых, стремились в реку — остудить нестерпимые ожоги. И не доползали, не добегали, а замирали без сил, либо крутились на мостовой, срывая с себя тлеющие одежды, обнажая изуродованные, кровавые тела. И прямо на меня полз человек, на нём пылали брюки, дымился пиджак, он исступлённо хватался за камни, подтягивая руками своё тело. И я вдруг увидел, что отвалилась одна нога, а за ней другая. Ноги в ещё горящей одежде остались позади, а сам он, не чувствуя, что уже безногий, всё полз и полз, и кричал, не переставая, кричал, а из глаз его стекали не слёзы, а струйки крови. Он уставил на меня дикие глаза, рыдающие кровью, и протянул руки и ещё сильней закричал. И я понял истошный крик: «Помоги! Помоги же!» — взывал он…

Я вскочил и закричал на хронофизика:

— Перестаньте! Это же невозможно вынести!

Козюра выключил экран. Меня мутило, мне хотелось кричать от ярости и негодования. Ко мне метнулся Варелла:

— Генерал, я проведу вас домой. Вам надо в постель.

Я оперся на кресло. Тошнота отходила, сердце успокаивалось.

— Простите нас, — сказал Козюра. — Я не ожидал, что эти картины так подействуют на вас. Мы с Бертольдом часто рассматриваем их. И вроде ничего.

— Вроде ничего? И у вас не тряслись ноги? Не отказывал голос? Не пропадало сознание? Не становилось тошно жить? Кто же вы тогда? Люди или лишённые чувств автоматы? И вы хотите эти ядерные ужасы перенести в наш мир?

Хронофизик стал оправдываться и за себя, и за ядрофизика.

— Энергия ядра приносит не только ужас, но и пользу. Я покажу вам, как ядерные силы водят поезда, создают электричество, выравнивают горы…

В разговор вмешался молчавший до того Бертольд Швурц:

— Генерал, зло не от атомного ядра, а от людей, получивших его в руки. Разрешите вам напомнить, что наша энерговода обеспечивает полям урожаи, водолётам двигатели, электричество городам. Но она же питает нашу артиллерию, наши метеоатаки. Вы сами с таким непревзойдённым искусством…

— Хватит! Не хочу больше слышать об иных планетах. Ваш иномир, Бертольд Козюра, — отвратительное, уродливое отражение в другом пространстве нашего собственного мира. Преступный мир!

— Вы ошибаетесь, генерал! — спокойно возразил Козюра.

— Ошибаюсь? Вы хотите сказать, что мир, где превращают детей в возносящиеся к небу факелы, не преступен?

— Я не это хочу сказать. Тот мир не отражение нашего. Наоборот, мы сами лишь бледно отражаем его. Ибо он главный в главном потоке времени, он единственный оригинал, а мы — обеднённая его копия в боковушке мирового времени. Он один, а копий столько, сколько маленьких потоков времени бегут рядом с величавым руслом времени основного.