Диктатор - Сергей Снегов

Я поднялся на площадку и оглядел площадь. Тысячи глаз сходились на мне, как в фокусе. Толпа безмолствовала. Вдали в машине я увидел Пеано. Впервые на его лице не сияла улыбка, он плакал обыкновенными человеческими слезами. «Не знает!» — подумал я и отвернулся. Ни один из членов правительства — кроме торжественных Гонсалеса и Пустовойта и плачущего Пеано — не пожелал украсить своим присутствием моё прощание с жизнью. Я поискал глазами Елену, её тоже не было. Я стал под виселицей. Один из сотрудников Гонсалеса зачитал приговор, поворотясь ко мне лицом, потом поклонился мне и пропал позади. Ни одним голосом толпа не одобрила и не осудила приговор. Мне показалось, что от меня ждут прощальной речи. Я сказал палачам:

— Не будем терять времени.

На меня накинули кожаный мешок, стянули его в ногах и талии ремнями, набросили на шею петлю, стали её прилаживать. На площади свободно светило солнце, в мешке был душный мрак. В этот миг я понял, почему плакал Пеано. Он плакал не потому, что не знал, а потому, что знал! Он пришёл реально прощаться со мной! На площади совершалась реальная драма, а не красочный спектакль. Меня обманули, меня казнили по-настоящему! Я дёрнулся от внезапно ударившего испуга. Тело моё взлетело вверх и стало невесомым. И всего меня охватил мрак — уже навеки.

Часть четвёртая

Наступление

1

Моё тело грохотало. Это не метафора, а физика. Всё во мне надрывалось — ноги хрипели, руки лопотали, сердце барабанно било, шея скрипела, ресницы тонко звенели, уши визжали, волосы по-змеиному шипели и судорожно шевелились — и все эти звуки складывались во всепоглощающий гуд. И ничего больше не было в мире, кроме моего безмерно гудящего, ставшего всей вселенной тела. И я уже знал, что надо открыть глаза, чтобы оборвать этот терзающий гуд, пока сам я не рассыпался на тысячи камертонящих частей. Я вобрал в себя воздух — и он тоже что-то своё тихо и зло просвистел — и разорвал себя воздухом на тысячи осколков. Я чувствовал, что мчусь во все стороны, что меня больше нет, а есть лишь куски, уносящиеся в тёмную пустоту. Меня пронзил ужас небытия. Я раскрыл глаза.

Я лежал на кровати. Рядом на скамеечке сидел Павел Прищепа. У кровати громоздился Николай Пустовойт.

— Наконец-то! — воскликнул Пустовойт и повторил с облегчением: — Наконец-то!..

У Павла подрагивали губы. Он наклонился ко мне.

— Андрей, ты меня понимаешь? Как ты себя чувствуешь?

Я ответил с трудом — ничто во мне уже не звучало, язык больше не дребезжал, как жестяной лист на ветру, но речь не давалась:

— Понимаю. Как чувствую — не знаю. Говори, Павел.

— Я прилетел на твоё пробуждение и должен сразу же улететь. Новостей пока немного. Главная — что ты очнулся. Почему-то ты пробыл без сознания дольше, чем ожидалось. Гамов тревожился.

— Что на фронте?

— На фронте по-прежнему плохо — Флория наполовину потеряна. Там мятежники стреляли в спину нашим отступающим солдатам. Аментола собирает конференцию своих союзников, наши бывшие союзники колеблются — не поехать ли на сбор к нему? Пример Кондука их пугает, но Аментола щедро усилил подачки… В общем, всё по плану, Андрей. Твоя казнь наделала много шуму. Аментола теперь уверен, что стратегия у него правильная. Гамов просил передать поклон. Всё остальное скажет Николай.

Он удалился. Я закрыл глаза, отдыхая. Каждая клетка тела возвращалась к жизни. Я снова открыл глаза. На скамеечку, где сидел Павел, примостился Пустовойт. Скамейки его громоздкому телу не хватало, он переливался седалищем по обе стороны её и покачивался — крепко спал в своей неудобной позе, даже присвистывал носом. Я слез с кровати и потянул Пустовойта за руку. Он сонно забормотал:

— Ты чего? Если что надо, я мигом…

— Ложись на мою кровать, — сказал я. — Тебя же сон валит с ног.

Он мощно потянулся всем телом, захрустев чуть ли не десятком суставов.

— Двое суток не спим около тебя, такое долгое непробуждение. Павел стожильный, а я без сна не могу.

— Повторяю: ложись на мою кровать и отоспись.

— Нельзя, Андрей. Не у одного Павла дела. Вот уверюсь, что ты ничего, ознакомлю с обстановкой — и улечу.

— Я уже ничего. Можешь знакомить с обстановкой.

— Тогда выйдем из палаты, погляжу, как ты на ногу.

Мы вышли наружу. Дом, куда меня поместили, был одноэтажный, на полдюжины окон по фасаду. На веранде сидел вооружённый любимец Павла Варелла.

— Охраняю вас, генерал, — сказал он, здороваясь.

— Почему ты? Где мои охранники?

Он ухмыльнулся. Я уже говорил, что у этого лихого парня, Григория Вареллы, улыбка такая заразительная, что на неё хотелось отвечать такой же улыбкой или смехом. И я засмеялся, хоть причин для смеха не было.

— Ваши охранники не годятся, генерал. Они охраняли вас от пули, кинжала и электроимпульса. А я охраняю от дурного глаза.

— В колдуны записался, Григорий?

— Вас нельзя видеть. Вот и стараюсь не допускать…

Домик был окружён густым садом. Мы с Пустовойтом сели на скамейку. Варелла прохаживался неподалёку. Я сказал:

— Николай, ты так сопишь от бессонницы, что надо поскорей тебя отпускать. Вводи в обстановку.

— Ходишь ты вполне, — сказал он одобрительно. — Мы ведь чего опасались? Хоть и камуфляж, а страх — что-либо откажет в смертном мешке либо в проводах… Ноги слабей головы, могли отреагировать…

— Не тяни! Итак, обстановка?

— Обстановка? Одиночное пребывание до специального приказа диктатора. Ну, не совсем одиночное… Варелла, другие охранники. Прямая связь с Прищепой.

— С Гамовым тоже?

— С Гамовым, извини, нет. Всё же многие его видят, могут сообразить, с кем разговоры. А у Павла такая защита от глаза и уха…

— Знаю его защиту. Долго мне здесь пребывать? И что делать?

— Основная твоя забота — ждать вызова… Можешь познакомиться с соседями.

— Здесь есть соседи? Что за народ?

Пустовойт вдруг стал путаться и мекать.

— Видишь ли, Андрей… Если откровенно, так оба не гении, а сумасшедшие… Разгребание навоза, в котором заведомо нет жемчужного зерна. В общем, понимаешь…

— И в общем, и в частности ничего не понимаю. Сделаем так. Я буду задавать вопросы, ты отвечай.

— Задавай, — сказал он с облегчением.

Я задал десяток вопросов. Кто мои соседи? Чем они занимаются? Кто их считает гениями? Почему Пустовойт думает, что они сумасшедшие? И зачем мне знакомиться не то с гениями, не то с сумасшедшими?

На ясные вопросы Пустовойт отвечал ясно. Неподалёку, в этом же бдительно охраняемом парке, Прищепа завёл какую-то сверхсекретную лабораторию. В ней двое учёных с одинаковыми именами, но разными фамилиями. Один старается извлечь из материи скрытую в ней чудовищную энергию, другой ищет шоссейные дороги в иные миры. Ну, не шоссейные, но достаточно удобные, чтобы добраться до инобытия. Он полагает о себе, что гражданин других миров, попал в наше мироздание случайно и не теряет надежды воротиться на свою истинную родину. И так рассказывает о ней, что уши вянут.

Я непроизвольно поглядел на уши Пустовойта. На маленькой голове массивного министра Милосердия уши, как и нос, и рот, были заметной деталью, мочки их свешивались до подбородка. Думаю, он мог бы и хлопать такими ушами, как крыльями, если бы постарался. Он перехватил мой взгляд и улыбнулся — понял, о чём я подумал, но не обиделся.

— Нет, у меня не завяли. Я с ними двумя разговариваю мало. Не моя епархия, а Павел ревнив к своим секретам. Но в этих двух души не чает. Тучку с неба потребуют, стянет на землю без метеогенераторов!

— Странно. Павел не говорил мне о лаборатории иномиров.

— Ничего странного! Как с тобой поговорить? Даже министры записываются на приём. К Гамову легче попасть, чем к тебе. И безопасней.

— Безопасней? Что за чушь, Николай!

— Безопасней! С Гамовым можно поспорить. А с тобой? Докладывать тебе можно, а спорить — нет! Гамов, если надо отказать, а обидеть не хочется, говорит: «Хорошо бы вам получить санкцию Семипалова». А ты спокойно отказываешь.

— Интересные вещи узнаю о себе. Ладно, воротимся к двум безумным гениям. Для чего ты рассказал о них?

— Павел просил. Лаборатория иномиров — дело от войны далёкое. Но если тебе в нынешнем одиночестве станет скучно, и ты вспомнишь, что создал когда-то свою лабораторию, то почему бы тебе не познакомиться и с работами этих двух инженеров, может, найдёшь в них что интересное.

— Что у тебя ещё, Николай?

— Пока всё. Если понадоблюсь, вызывай через Павла.

Я смотрел на небо. Небо, чахоточно бледное, проступало сквозь кроны больших тёмных деревьев. Ни отблеска склоняющегося солнца, ни единой звёздочки, вышедшей на вечернее дежурство, ни даже намёка на тучки. То ли Ваксель не нагонял сюда свои циклоны, то ли Штупа охранял этот край бдительней, чем саму столицу… Я нащупал в кармане интердатчик, совмещённый с видеоскопом, приборчик вроде того, каким снабдил меня Павел во время нашего прорыва из тыла. Я набрал код Павла. На экранчике засветилась какая-то многокрасочная схема, а из центра схемы донёсся бесполый машинный голос: