Диктатор - Сергей Снегов

Вудворт сказал, что у него нет никаких новых предложений. Я промолчал. У меня появилась одна идея. Но нужно было время, чтобы самому в ней утвердиться.

12

Теперь каждую свободную минуту я возвращался мыслью к этой идее — рассматривал её со всех сторон, оценивал её эффективность. И всё снова и снова вспоминал сцену у водолётчиков, когда Гамов призывал молодых парней умирать за родину. В чём была сила его призыва? Да именно в том, что он призывал их не к славе, не к наградам, не к почестям, а к величайшей человеческой жертве. Он знал главную цель, главную задачу человека — быть нужным. Мера нужности есть истинная мера собственной высоты. Так мать бесконечно нужна своему ребёнку — в том и значение матери, величие её творящей функции в человечестве. Так и отец нужен семье, так и дети нужны стареющим родителям. Нет, как часто путали собственную пользу с нужностью себя для других! Ибо пользу может принести любой, носитель пользы заменяем, а нужность незаменяема. Нельзя заменить отца, нельзя заменить мать, можно лишь воспользоваться пользой от других, мать и отец единственны. И Гамов, глядя в распахнутые глаза юнцов, самым высоким пониманием понял, чего от него ждут и на что он вправе рассчитывать. И он приписал им великую нужность для родины, одарил их величайшей честью: без вас, сказал он, мы не сможем. Мы готовим вас на грозный час — спасать нас всех, ибо только вы одни, только вы и никто другой способны нас спасти. Так будьте достойны самого священного — самих себя будьте достойны! Вот так он воззвал к ним, и они ответили на призыв восторгом и благодарностью. Ибо всей душой поняли, какая в них видится великая нужность, какой их одарили честью — и ликовали, что так огромно оценены!

Теперь и я знал, как поступать.

Я попросил у Гамова совещания с Вудвортом и Прищепой.

— Вы потребовали придумать что-то новое, гарантирующее успех игры с Войтюком, потому что похищение и лжеобвинение Бернулли может не дать такой гарантии, — так начал я. — Я предлагаю объявить меня изменником родины в пользу Кортезии и приговорить к смертной казни.

— Изменником? — вскричал Прищепа.

— К смертной казни? — ещё громче крикнул никогда не повышающий голоса Вудворт.

— Изменником и к смертной казни, — повторил я.

Гамов не выговорил ни слова, только смотрел округлившимися глазами. И по его молчанию, по взгляду, полному напряжённой мысли, я вдруг понял, что именно такого предложения — или чего-то близкого к нему — он и ожидал от меня. Он довольно спокойно произнёс:

— Обоснуйте свою идею, Семипалов: она всё же парадоксальна.

— Всё очень просто и очень логично. Какая была главная задача операции с Войтюком? Уверить Аментолу, что разыгралась тайная борьба за власть между Гамовым и Семипаловым и что Аментоле надо делать ставку на Семипалова, ибо мир с Гамовым невозможен. И что сил у Гамова хватит отразить наступление на одном фронте, но удара со всех сторон, натиска на Латанию её бывших союзников ему не преодолеть. В это Аментолу удалось убедить, но яростное сопротивление Бернулли заставило президента заколебаться. Мы объявили Бернулли своим агентом, но самого его не заставим публично признаться в предательстве — и это сохраняет почву для сомнений. Если же объявить всему миру, что я передавал Кортезии важнейшие государственные секреты, места для сомнений не останется. Таким образом достигнем двух успехов: подтвердим истинность сведений, которые передал Войтюк, и окончательно опорочим Бернулли, подвергавшего сомнению эти сведения.

— И ради этого вы соглашаетесь добровольно предать себя смертной казни? — Вудворт ещё не отошёл от потрясения.

— Соглашаюсь быть осуждённым на смертную казнь, Вудворт. Не более того.

Гамов задумчиво проговорил:

— Логика в идее есть. И хорош повод — похищение Бернулли. Сенатор мог и услышать, что в нашем правительстве имеется высокопоставленный предатель, на которого делают ставку. И информировал нас об этом.

Я прервал его:

— Итак, суд и смертная казнь. Предлагаю публичное повешение, оно более впечатляюще. Кому поручим казнь — Гонсалесу, которого я не люблю, или моему душевному другу Павле Прищепе?

— Семипалов, иронизировать ещё не пора. Раньше решим — принимаем ли ваше предложение о публичном обвинении?

— Очень дельное предложение, — спокойно сказал Прищепа.

— Принимаем, — почти с отвращением подтвердил Вудворт.

— И я согласен. Судья — Гонсалес. Тайну ему не раскрывать, он должен думать, что судит настоящего преступника. Но казнь выполнят специалисты Пустовойта. Пустовойта введём в тайну, без этого, Семипалов, вас просто повесят, а не инсценируют казнь.

— Вы верите в способность Пустовойта сохранять тайны?

— Больше, чем в самого себя. Пустовойт обеспечит вашу смертную казнь без смерти. И хорошо позаботится о вашей недолгой жизни после смерти. — Гамов разрешил себе улыбнуться. — Недолгой только в том смысле, что ваше послесмертное существование продлится лишь до начала нашего контрнаступления. Разгром маршала Вакселя проведёте вы сами. Вы откроете жене тайну осуждения и казни?

Я уже имел готовый ответ.

— Ни в коем случае. Елена не способна что-либо скрывать. Если и не словами, то выражением лица она выдаст, что не предаётся горю. Нельзя рисковать таким опасным фактором, как настроение моей жены.

— Согласен. Сколько вам нужно времени до разоблачения?

— Хватит двадцати четырёх часов.

— Отлично. Завтра днём вас арестуют. Желаю успеха!

Я ушёл к себе. Почему Гамов без возражения принял моё самопожертвование, я понимал — он строил на нём нужный нам всем расчёт. Но спокойствие Прищепы меня обидело. Мы были друзьями, он мог найти слова и потеплей хладнокровного согласия. Я поклонился всем без рукопожатий, мне трудно было пожать в эту минуту руку Прищепы.

Главным в предоставленных мне двадцати четырёх часах была подготовка к новой обманной операции. Я вызвал Войтюка.

Он переменился в лице, когда посмотрел на меня. Настроение у меня и вправду было не из радостных. Самооплевывание, даже обманное, не принадлежит к числу дел, вызывающих во мне восторг.

— Что с вами, генерал? Вы нездоровы?

— Гораздо хуже, Войтюк. Нам грозит разоблачение.

С тайной радостью я увидел, что он перепугался до бледности. В этом человеке объединялись смелость и трусость, наглость и способность к искренней любви — к жене, а не родине, естественно. Впрочем, философы утверждают, что наглость есть выражение трусости, а предательство соседствует со способностью к любви. Так что с позиции философии характер Войтюка был сконструирован удовлетворительно.

— Как вас понимать, генерал?

— Вы уже слыхали о разоблачении сенатора Бернулли? Он был нашим агентом, о чём вы меня, между прочим, не информировали.

Войтюк напомнил, что он информирует своих хозяев о наших секретах, но что происходит в самой Кортезии, ему не сообщают.

— Верно. Вы могли этого не знать. Но разведка Аментолы дозналась, что Бернулли — изменник. Чтобы избавить его от казни, Прищепа вывез его тайно к нам. Скоро состоится спектакль его торжественного награждения за услуги нашей стране. Вы уверены, что Бернулли не знает о вас?

— Надеюсь на это.

— Не надейтесь. Вудворт, ваш недавний начальник, а также давний друг Бернулли, информировал меня о своём первом, после долгой разлуки, разговоре с сенатором. Тот сказал, что в нашей среде имеется какой-то предатель на высокой должности. Бернулли узнал это от приятеля-банкира, который перевёл в один из банков Клура огромную сумму для этого высокооплачиваемого предателя.

— Владелец счёта — анонимный! — Войтюк всё больше бледнел. — Им будет трудно дознаться, что это вы.

— Трудно, но возможно. И ещё один тревожный сигнал. Разговоры с Бернулли ведутся без меня. Формально я занимаюсь военной стратегией, а не политическими проходимцами. Но мой друг Прищепа вдруг перестал пожимать мне руку и старается со мной пореже встречаться. И Гамов в последние дни не вызывает к себе. Если это не признак беды, то не знаю, какие вообще у беды предварительные признаки.

— Очень тревожный знак! Что вы собираетесь предпринять?

— Хладнокровно ждать.

— Простите за вопрос… Чего ждать?

— Либо снятия подозрений, либо ареста. Третьего не дано.

Войтюк размышлял несколько секунд.

— А если я предложу вам третье?

— Что именно, Войтюк?

— Бегство в Кортезию.

— Вы считаете это возможным?

— Завтра буду знать.

— Почему завтра?

— Сегодня ночью передам, что узнал от вас. Попрошу убежища для вас и для себя. Хотя не ставлю нас вровень, но всё же и мне не хочется попадать в клещи Гонсалеса… Завтра мне ответят — возможна ли и какова, так сказать, техника бегства.