Диктатор - Сергей Снегов

— Сегодня ночью передам, что узнал от вас. Попрошу убежища для вас и для себя. Хотя не ставлю нас вровень, но всё же и мне не хочется попадать в клещи Гонсалеса… Завтра мне ответят — возможна ли и какова, так сказать, техника бегства.

Этого мне как раз и хотелось — чтобы он поскорей передал информацию о моём возможном аресте.

— Согласен. Действуйте.

После ухода Войтюка я связался с Гамовым.

— Вы слышали наш разговор. Надо уменьшить отпущенный мне срок свободы. Хорошо бы арестовать меня за час до возвещения плана бегства.

— Вы не хотели бы узнать, каким образом вас спасут?

— Грубый ход. Хорош для политика, притворяющегося предателем, но не для настоящего предателя. Ведь пришлось бы сделать попытку реально бежать. Схватите потом Войтюка и узнаете, что он назвал «техникой бегства».

— Убедительно. Арестуем вас не днём, а утром.

Арестовали меня, когда я проводил заседание директоров военных заводов. Сам Прищепа явился брать меня под стражу. Среди конвойных я увидел и Семёна Сербина, когда-то оскорблённого и прощённого Гамовым, а потом заслонившего Гамова от кинжала собственной грудью. На меня Сербин смотрел с ненавистью, словно я нанёс ему непрощаемое оскорбление.

— В чём дело, полковник? — спросил я с возмущением. — Почему вы являетесь без предупреждения, да ещё с дивизией охранников?

Он показал мне какую-то бумагу.

— Приказ диктатора арестовать вас, Семипалов.

— Да вы с ума сошли, Прищепа! Меня арестовать?

— Прочтите приказ о вашем аресте.

— Возмутительное недоразумение! Чей-то гнусный поклёп! — воскликнул я, прочитав приказ Гамова.

— Это вы объясните Чёрному суду. А пока следуйте за мной.

Собравшиеся в моём кабинете зашумели, переговаривались, переглядывались, то возмущённо, то удивлённо. Конвойные отстранили всех, кто встал на дороге. Сербин грубо толкнул меня в плечо. Я обернулся.

— Сербин, есть мера всякой наглости!

Он зло засмеялся.

— Шире шаг! Торопись на казнь. Остановишься, ещё наддам!

Это уже выходило за границы законного ареста! Я с укором посмотрел на Прищепу. Он прикрикнул на Сербина. Солдат отстал, но я чувствовал спиной его ненавидящий взгляд. У дворца стояла зарешечённая машина. Набежавшая толпа молча наблюдала, как меня усаживали в неё и как рядом разместился вооружённый конвой. В последний момент Прищепа отстранил Сербина, и тот сел во вторую — сопровождающую — машину.

Спустя десять минут я уже находился в одиночной камере. Дежурный офицер тюремного корпуса объяснил мне, что пища дважды в день, что бумагу и ручку для заявлений я могу получить у него, что крики, ругань и прочий шум воспрещены.

— Обещаю головой о стены не биться, — сердито заверил я.

Прищепа сухо добавил:

— Я вас арестовал, Семипалов, и на этом мои обязанности кончились. Отныне вы в ведении Чёрного суда. Можете вызвать прокурора, либо работников министерства Милосердия.

— Я требую встречи с Гамовым.

— Требовать от диктатора, чтобы он явился к вам, вы не можете. Но просить не возбраняется.

— Тогда передайте диктатору, что прошу свидания с ним.

Оставшись один, я сел на койку и засмеялся. Смех превращался в истерический хохот. Я только постарался, чтобы неожиданное веселье не прозвучало чрезмерно громко — по коридору, наверное, ходили тюремщики, им незачем задумываться, почему я хохочу. А смеялся я оттого, что осознал непредсказуемость своей судьбы. Всё, что делал, я делал по своему свободному решению. Но мной, я видел это всё ясней, командовала высшая сила, логика обстоятельств. Она, эта высшая логика, и принуждала меня принимать те неизбежные решения, которые становились свободными моими хотениями. Сказал бы кто-нибудь мне неделю назад, что я сам засажу себя в тюрьму и потребую над собой жестокого суда! Я бы вместо хохота выдал такому провидцу оплеуху. Но вот я в тюрьме, жажду суда и могу только хохотать, что так нежеланно поступить со мной потребовало моё собственное свободное желание.

Отворилась дверь, и дежурный сообщил, что моя просьба о встрече диктатору передана, но он во встрече отказал.

Я лёг на койку и приказал себе уснуть. Много дней я уже не высыпался по-хорошему. Я закрыл глаза, но сон не шёл. Я вскочил и зашагал по камере — семь шагов от двери до наружной стены, семь шагов обратно. Я всё больше чувствовал себя настоящим заключённым. Даже моим собственным решением — ходить либо лежать — командовала высшая сила: тюремная неотвратимость.

Вечером меня посетил Николай Пустовойт.

Он вошёл, и просторная камера вдруг стала тесной, так заполнил он её своим массивным телом. Если он тоже попадёт в тюрьму, ему надо будет требовать другой камеры, в моей он не поместится. Он сел и горестно покачал головой. И я снова поразился как чему-то впервые увиденному, как мала его голова на мощных плечах, как коротки толстые пальцы на длинных руках и как чрезмерно велики нос и губы на маленьком — не в тело — лице.

— Андрей, зачем ты это? — простонал он и жалко покривился — так он выражал сочувствие. Между прочим, он никогда не был со мной на «ты».

— Вот уж не ожидал, чтобы ты!..

Меня охватил страх, что его не ввели в тайну моего ареста и что он не знает, какая ему отведена роль в спектакле моей казни.

— Разве вы, Пустовойт?.. — Мне не хотелось в такой момент переходить на «ты».

Он сообразил, что меня встревожило.

— Не волнуйся. Повесим по первому классу. Будешь на верёвке крутиться и дёргаться, но даже на секунду не прервёшь дыхания. Вешать будем мешок, а не человека в мешке. Новая модель, испытаем её надёжность на тебе.

Он упорно не хотел восстанавливать прежнего «вы». Я не удержался от уточнения:

— А если надёжность новой модели не на высоте?

— Почему не на высоте? Восемь лан над землёй, чтобы даже издали в толпе хорошо видели повешенного. Разве мало? Нет, всё гарантировано, у меня отличные конструкторы.

Я постарался говорить сколько мог вежливо:

— Рад, что в министерстве Милосердия работают выдающиеся инженерные силы. Я раньше почему-то думал, что процессы Милосердия больше нуждаются в юристах. Но юристы в деле милосердия — это, конечно, рутина… Механик милосердия, конструктор машинного прощения преступников, инженерное вызволение убийц и предателей… Звучит свежо и вдохновляюще!

До него, наконец, дошла ирония. Его прежняя область — бухгалтерия — относилась к профессиям, принципиально отвергающим насмешки. Он привык мыслить категориями арифметики, но на улыбку мою ответил смехом.

— Верно: милосердие и инженерная техника! Но ведь раньше и такого органа — министерства Милосердия — не было. Министерству Милосердия приходится создавать свою милосердную технологию.

Против этого я возразить не мог.

— А ваши инженеры милосердия?.. Тайну сохранят?

— Все проверены на умение молчать. Но я пришёл не с тем, чтобы уверять тебя в их скромности, и даже не с тем, чтобы убеждать в безопасности казни… Это было условием твоего страшного самопоклепа…

— Тогда зачем вы стали чуть ли не оплакивать мою горькую участь?

— Ну, как же? Кто другой бы придумал, только не ты!.. Семипалов — изменник! Ну, Вудворт, ну, Бар, даже я… Но Семипалов!

Он сделал усилие, чтобы перейти от сетований к делу.

— Пришёл выполнить три задания. А — газеты. Вот «Вестник Террора и Милосердия», также «Трибуна» — последние номера. Б — Гонсалес. Против открытого суда я категорически возражал. Я сказал Гамову: «Семипалов не терпит Гонсалеса, предстать перед этим выродком, — простите, Гамов, ведь он выродок, так я прямо сказал, — для Семипалова излишнее оскорбление. Можно объявить, что был суд, но из-за важных государственных секретов опубликовать стенограмму судебного разбирательства до окончания войны нельзя». Вот так я сказал Гамову, и он согласился. Надеюсь, я угадал твоё желание?

Растроганный, я крепко пожал руку Пустовойта — ладонь с садовую лопату, увенчанную короткими пальцами. Я готов был обнять его, но воздержался — моя голова еле дотягивалась до его шеи, а руки не смогли бы охватить необъятное туловище. И я почувствовал, что больше не имею права говорить ему отстраняющее «вы».

— Спасибо, Николай. Ты угадал моё сокровенное желание. Итак, пункты А и Б разъяснены. Слушаю пункт В.

Пустовойт немного замялся.

— Пункт В — твоя жена. Она потребовала у Гамова свидания с тобой. Гамов отослал её ко мне. Он предупредил, что ты опасаешься увидеть её. Я хотел отказать, но она так просила… Плакала в моём кабинете. Не сердись, не сумел… Завтра утром она придёт.

Я постарался не показать волнения.

— Что же теперь поделаешь? Раз свидание разрешено — свидимся.

До полуночи я читал газеты. «Вестник Террора и Милосердия» был деловит и скучен. На первой странице напечатано извещение министра государственной охраны Прищепы о том, что заместитель диктатора, министр обороны Андрей Семипалов уличён в тайных сношениях с врагами и предаётся Чёрному суду за передачу государственных секретов. Затем шло объявление Гонсалеса — дело Семипалова будет заслушиваться в закрытом заседании, о результатах судебного рассмотрения сообщат по вынесении приговора. И в заключение сам тощий Пимен Георгиу, редактор «Вестника», предавался короткому горестному размышлению о том, что сильны происки врага, велики его средства обольщения, если такой выдающийся государственный деятель, как Семипалов, попал в тенёта вражеских разведок. И в конце своей заметки он потребовал усилить нетерпимость к нетерпимому и ужесточить жестокость. В общем, в «Вестнике» я прочёл лишь то, что и ожидал прочесть.