Момемуры - Михаил Берг

Отвечая на вопрос, заданный ему корреспондентом Дома печати при французском парламенте: как по его мнению — знай Ральф Олсборн об ожидающем его будущем, вступил бы он в этом случае в клуб «Rem» или остался б в стороне, смакуя одиночество с мазохистским сладострастием в предвкушении приближающейся сладкозвучной награды, уважаемый герр Люндсдвиг ответил, что, как ему кажется, сэр Ральф поступил бы точно так же (и у него есть на это письменные свидетельства). «Хотя я вполне понимаю подвох, заключенный в поставленном мне вопросе ... корреспондентом... э... (он стал рыться в лежащих перед ним на столике бумагах, папка, подвинутая локтем, упала, веером разлетелись бумаги, обаятельная девушка в очках на милой мордашке и в узкой юбке присела, спешно собирая бумаги профессора, ее юный уютный зад соблазнительно округлился, профессор обвел тугой контур взглядом, глотнул воды из стакана и, прокашлявшись, пробормотал что-то непонятное в виде фамилии, оседлавшей название газеты)... да, любой писатель, пусть он хоть семи пядей во лбу и один во многих лицах, нуждается в родственной ему среде, как, пардон, сперматозоиды нуждаются в яйцеклетке для зачатия (он обернулся на скромно усевшуюся на свое место девушку в очках, пока в зале стихал смех). Писатель по принципу своего устройства ищет читателя, но, поверьте, островная литература — столь знаменитая теперь К-2 — состояла из живых людей. И даже если они понимали, что толку от этого клуба “Remember” будет не больше, чем от козла молока (смех в зале), попробовать на вкус новое ощущение — не такой уж большой грех, тем более, что любопытство присуще писателю никак не меньше, чем женщине».

Хотя, конечно, были и настораживающие моменты. О закулисных играх дона Бовиани и его компании общественность могла и не знать, но то, что президентом клуба «Remember» стал небезызвестный в русской среде Джордж Мартин (еще один недавний переселенец из России) — удивило многих. За несколько лет Мартин сделал блестящую карьеру, став и консультантом в правящем Совете хунты, и главой проправительственного издательства «Колониальный писатель», и референтом института Национальной литературы. Однако репутация «мракобеса» была у него даже в самых удушливо официозных кругах.

Внешне — самый тривиальный и хрестоматийный облик обыкновенного упыря (таким его сразу стали изображать на карикатурах): розовая поросячья кожица на физиономии, бритые щечки, оттопыренные, перпендикулярно к черепу прилепленные уши, крутой подбородок заядлого спортсмена и чемпиона города по вольной борьбе, хитро-простодушные глазки. Плюс послужной список, приобретенный в результате самых странных увлечений. Он занимался только идеологически опасными вещами, будучи, по сути дела, причастен ко всем горячим точкам русского общества, нащупывая эрогенные зоны с точностью опытного Дон-Жуана. В течение ряда лет руководил группой телепатов с магическим уклоном, среди которых было несколько настоящих ведьм.

Одновременно он возглавлял клуб любителей русской песни, то есть был пастухом свободных бардов и их наследников, потчуя надеждами и посулами на диски и сорокопятки и стараясь вернуть в управляемое русло их не вполне управляемое творчество. Хотя шла уже другая волна бардов, не тех пятидесятников и шестидесятников, из которых иных уж нет, а те далече, а более причесанных и прибранных и менее опасных. На сексуальную революцию, принявшую, благодаря замкнутости русской общины, весьма причудливые формы, он откликнулся книгой «Откровенный разговор. Беседы о жизни с сыном-гимназистом на пределе, или даже за пределами, возможной откровенности», где в доступной и популярной форме объяснил, что такое сперматозоиды и поллюции и как с ними бороться бегом и утренней гимнастикой; почему женщина не скудельный сосуд и зачем это лучше делать по любви, а пока срок не настал, не стоит развращать себя разглядыванием на ночь — спать на жестком, руки поверх одеяла — неприличных картинок с групповым сексом, пытаясь понять, каким образом эта молодая хрупкая и привлекательная особа одновременно находится в интимной близости с тремя представителями домашних животных из местной фауны: ослом, бородатым козликом и добродушным теленком с виноватыми глазами. Ибо русские люди даже на чужбине должны думать о здоровом потомстве и патриотическом продолжении рода.

Как утверждают злые языки, первой публикацией Дж. Мартина (ему только что исполнилось шестнадцать лет) стало открытое письмо отцу, перепечатанное всеми крупными газетами, в котором он отказался от взятой отцом фамилии и данного ему при рождении имени. Его отец родился в метрополии, в Тобольской губернии, в деревне Большая Раковка, расположенной недалеко от того места, где был расстрелян известный географ и исследователь морской фауны адмирал Колчак и где зимы такие, что птицы замерзают в воздухе и падают на землю хрустальными ледышками. В возрасте 80-ти лет этот крестьянский сын публикует свои мемуары, где (явно в пику писателям-патриотам) повествуется о тяжелой и непоэтичной жизни обыкновенной русской деревни, о непосильном труде крестьянина-бедняка, жена которого бьется рыбой об лед, чтобы залатать дырявое хозяйство, свести концы с концами и уберечь голову и ребра от крутых побоев загулявшего главы семьи. Почти этнографический этюд с вычислением всего необходимого для существования: овса — для скотины, конопли — для масла, ячменя — для пива, ржи и пшеницы — для поддержания жизни и продажи на сторону. Натуральное хозяйство с полунатуральным обменом. Домотканые рубахи и шитые на руках сапоги. Отец старообрядец, мать православная, из богатых, пьянки-гулянки, семечки, провожания с прижиманиями на околицах у плетня; наконец, костер вспыхнувшего чувства и стремление к продолжению рода; но родители суженой против из-за раздуваемых реакционным духовенством религиозных предрассудков. Однако пружина пола сильнее: девушка-крестьянка решается на побег, на тройке они едут получить благословение родителей суженого, а потом в церковь, где продажный поп венчает их на совместную жизнь, хищно пересчитывая липкие ассигнации и хрестоматийно слюнит пальцы. Метель. Бубенцы под дугой. Медвежья полсть. Волнистые туманы. Жаркая трепещущая ручка стыдливой молодой селянки. Бурная ночь на горячей печке, пока за окном бессильно злится вьюга и невидимкою встает луна. А с утра начинается трудная однообразная жизнь полукрепостного труда: синяя по щиколотку юбка, волосы, заплетенные в косы, уложенные на затылке тяжелой змеей и забранные под платок, муки ревности, когда суженый уходит в кабак или на посиделки (которые для нее кончились раз и навсегда, будто продали в рабство), оставляя ее с многодетным семейством на руках; упреки, побои, злой староста в ответ на просьбу о помощи цинично заявляет, мол, что им помогать, как клопов разводить, если они, вашь благородье, напиваются и детей, прости Господи, в беспамятстве делают, словно морковку сажают; тяжелая женская доля, единственная отрада — муж в холодных сенях, где пахнет кислой капустой, засадит пониже спины в виде ласки, так что звенит в ушах, или, неудовлетворенный какой-то злодейкой, змеей подколодной, завалит, не снимая сапог, куда попадется, где стояли; однажды упали на забытый на скамейке черпак, и она три недели ела стоя; короче — собачья жизнь, от которой плачут горючими слезами и, как водится, умирают в сорок лет.

Подробно, как в романах XIX века рассказывалось о постепенном созревании мужчины из кокона юношества, мемуарист описывает созревание своего классового чувства сквозь дурман религии на службе у беззакония. Ночные раздумья пастушка, пасущего чужое, хозяйское стадо; и луна, запахи сена, кто-то тискается с другой стороны стога, фыркают лошади, взвизгивают ночные купальщицы, подзуживаемые парнями: «ох ты, проклятый»; и приходит тревожная мысль: где исток неправды в этом мире? Почему одним все, а другим ничего? Где она, эта завещанная Богом справедливость? И с первых дней революции он, конечно, в строю. Через два года в партии. Работа на селе. Продотряды. Части особого назначения. Замначальника пограничной заставы. Рабфак. Неожиданный и непредвиденный вираж с увлечением эсперанто, самоучитель которого попадается ему в госпитале, пока он поправлялся от брюшного тифа. За это его чуть было не вычищают из партии, но на первый раз обошлось. Затем партийная работа в Днепропетровске и Днепродзержинске. Аспирантура в коммунистическом университете им. Свердлова. Он — комиссар батальона во время освобождения Украины в соответствии с планом Риббентропа-Молотова. Куда бы ни послала его партия, везде он на месте, хотя, как тайную любовь, бережет затрапезный самоучитель по языку эсперанто и не забывает о сыне, желая, конечно, для него лучшей доли. Узнав, что фашистские изуверы бросили товарища Андре Марти в свои застенки и приговорили к смерти, он, простой крестьянин Раков из деревни Большая Раковка, как эстафету, принимает его имя, чтобы связь времен не прервалась. Три недели, по ночам, за кухонным столом, освещаемым робкой лучиной, он сочиняет письмо мужественному борцу за социальную справедливость, в котором испрашивает разрешения взять его фамилию и имя, объясняя причины и приводя доводы. Неведомым и чудесным путем письмо проходит все преграды, оккупированные территории и границы и спустя месяц оказывается в руках самоотверженного, но обреченного борца за лучший мир, которого, как зеницу ока, берегут тюремщики. Растроганный, тот плачет над ним в своей камере, заучивает наизусть при тусклом лунном свете сквозь забранное решеткой окно, съедает оригинал и, в качестве последней просьбы приговоренного к смерти, пишет ответ своему далекому тезке, давая согласие и благословляя его на борьбу. Это письмо хранилось в семейной коллекции вплоть до того дня, когда вдруг, как по мановению руки, прямо на глазах начали исчезать корабли и заводы с именем его французского крестного, и опасным стало не только хранение письма буржуазного космополита, но и упоминание его фамилии. Однако это имя носит уже не только он, но и его сын, родившийся в 30-м году, в период головокружения от успехов и, в дополнение к французской фамилии, получивший китайское имя (как знак поддержки революции в Китае). Парень оказывается не промах и понимает, что к чему. Однако его совершеннолетие совпадает с разгаром борьбы с космополитами и космополитизмом, поэтому, получая паспорт, он отказывается от компрометирующей франк-масонской фамилии, а еще через несколько лет и от китайского имени. Что ты, говорит ему отец, происходит революция во Франции, партия посылает тебя на помощь, твое имя почти что знамя, ты изъясняешься на эсперанто, впереди у тебя светлое будущее. Но сын уже давно понял, что у батюшки не все в порядке с политической интуицией, да и увлечение эсперанто — этим мертвым, понимаешь ты, мертвым языком (пусть сам Толстой выучил его за два дня) — не сулит ничего хорошего. Вместо эсперанто он увлекается самбо, а окончив университет, решает стать писателем.