Нуар - Андрей Валентинов

Тресь! Ложка что есть силы врезалась в дно пустой миски. Я даже ухом не повел.

– Мы с Арнольдом уедем. В Европе у нас дела…

– «Взятие Берлина», о-о! – мечтательно выдохнул сержант. – Увы, полицейских в армию не берут, я специально выяснял.

– И не надо. Когда часть уходит, в лагере всегда остается бравый сержант, дабы поддерживать порядок. Иначе и возвращаться будет некуда. Я постепенно передам вам, Антуан, все дела, познакомлю с людьми. Будете держать оборону в непосредственном тылу.

– Слушаюсь, мой капитан!

Сержант, грозно нахмурившись, вскочил, прижал к бокам длинные крепкие руки. Подбородок вперед, губы сжаты, скулы тверды. Я облегченно вздохнул. Этот справится!

«Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою…»

Я прогнал бессмысленную фразу-муху, встал.

– Так держать, сержант! А теперь – вольно. И… И еще по одной. Кстати, когда мы уедем, вам понадобятся помощники…

– Дядя Антуан меня возьмет, – не преминула вставить &. – Я в Штатах долго не пробуду, вернусь в Эль-Джадиру – и поступлю в полицию. А что? Город я уже знаю, арабский выучу, а дядя Рич будет далеко, в своей Европе. Слышишь, дядя? Сидишь ты где-нибудь в окопе – и зубами скрипишь, мне помешать не можешь. Как представлю себе…

Я представил – и ничего не ощутил. Пусть делает, что хочет, язва. Мне вполне достаточно того, что три года назад я поддался минутной слабости – и не выстрелил. Точнее, выстрелил один раз, а не два.

Вот она, слабость – третью миску супа доедает. Может, и зачтется на Небесах.

– О-о, мадемуазель Анади любит шутить, – констатировал неунывающий сержант, наполняя рюмочки. – Но если без шуток, то нечего вам в полиции делать, маленькая мадемуазель. Паршивая работа! Контрабандисты – еще ладно, им и укорот дать можно. А начальство? Если мсье Прюдома утвердят комиссаром, здесь такое начнется! И в Касабланке начальство имеется, и в Алжире. Через неделю комиссия по наши души приезжает, будто бы мало иных напастей.

– Недостачу контрабанды обнаружили? – хмыкнул я.

– О-о, не без этого, мсье Рич. Но контрабанда – еще полбеды. В Алжире, где сейчас правительство, решили нашу полицию почистить, чтобы, значит, блестела, как у кота… О, мадемуазель, я имею в виду, как у кота ушки. С каждым разбираться станут. Вначале отчет потребуют за все годы, по месяцам, а потом трясти будут. Все протоколы поднимут, даже графики дежурств. А еще знакомства, личности подозрительные, с кем встречался, куда да зачем ездил… Гестапо, да и только, мсье!.. Мне уже намекнули, что и про вас, мсье Рич, спрашивать станут. Зачем? Вы же в нашем Сопротивлении чуть ли не самый главный.

Я достал папиросы, но вовремя вспомнил, что в присутствии детей не курю. Бросил пачку на стол, отвернулся…

Так и должно быть. Перед высадкой во Франции де Голль решил отделить верных ему агнцев от козлищ прежнего режима. Начал, естественно, с полиции. Кое-кого уволит, нескольких, самых замаравшихся, отдаст под трибунал, дабы порадовать патриотов, остальных же надежно повяжет. Каждый, как только его начнут трясти, поспешит сдать сослуживцев. Сержанту Антуану Прево есть что сказать в свою защиту. Он часто нарушал начальственные приказы, но это было нужно для спасения людей. В Национальном комитете об этом хорошо знают, но у меня там не одни лишь друзья. Есть другие, которым будет очень интересно узнать, чем мы тут, в Эль-Джадире, занимались. Увы, Прево не только прикрывал отъезд беженцев и старался не обращать внимания на катера, привозившие лекарства из Португалии…

«Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!..»

– Мсье Рич! Мсье!..

Сержант тоже что-то почувствовал. Подсел ближе, наклонился.

– Я все понимаю, мой капитан! То, чем мы с вами занимались – военная тайна. Я могу им вообще ничего не говорить, ни о беженцах, ни о грузах, ни о тех встречах… Пусть меня даже уволят.

Уже не говорил, шептал. & отложила ложку, встала.

– Дядя Рич! Дяде Антуану надо уехать. Если он откажется отвечать, его не просто уволят, его под трибунал отдадут. Ты же знаешь, какие здесь суки.

Выросла девочка… Но и она всего не знает. И слава богу! Подробности моей коммерции – ерунда, хотя кое-кто может и пострадать. Но сержант не зря помянул встречи. Несколько раз он мне серьезно помог, думая, что я веду переговоры с посланцами из Лондона.

Антуан видел их лица. Лгать сержант не умеет, значит, достаточно показать ему фотографии… Уезжать парню некуда, если захотят – найдут в два счета.

«Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою: жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою! Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая…»

– Отставить панику!

Я тоже встал, улыбнулся.

– Сержант! Говорю совершенно официально. Нам с вами нечего скрывать. Мы боролись с нацизмом, спасали людей и готовили освобождение Франции. Поэтому молчать запрещаю. Отвечайте на все вопросы комиссии – и ничего не опасайтесь.

Прево глубоко вздохнул, повел крепкими плечами.

Усмехнулся.

– И вправду, мсье Рич! Чего нам бояться? Мы же победили!..

Я потянулся к краю стола, ухватил третью рюмку, поставил поближе.

– Еще не победили. Но победим обязательно. Антуан, плесните нам всем. Соплюхе – на донышко.

& вскинулась, сжала кулаки, но внезапно улыбнулась.

– Спасибо за боевой псевдоним, дядя Рич! Это лучше, чем быть типографским значком.

Граппа пахла горячим летним лесом. Я поднял рюмку повыше, резко выдохнул:

– За моих друзей. За то, чтобы они выжили – и победили!

Мои друзья… Марселец, Арнольд, Антуан Прево. Ничего уже не изменить, можно лишь выпить и поставить рюмку на стол.

Черные мухи, черные мысли… «Эх! кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!»

Общий план

Эль-Джадира

Февраль 1945 года

На этот раз фотография не вызывала никаких чувств. Незнакомое лицо, незнакомая закорючка-автограф на белом поле. Взгляд тоже незнакомый – недовольный, слегка брезгливый. Узкий рот, похожий на щель для писем в почтовом ящике, уголки губ опущены вниз, подбородок длинный и острый, уши словно прилипли к черепу. Волосы бобриком, небольшие светлые усы.

Под автографом – дата, 18 марта 1925 года. Вероятно, среда.

Ричард Грай взял фотографию со стола, поднес ближе к свету. Сколько было тогда этому брюзге? Не меньше сорока, но никак не полвека. И зачем он расписывался на полицейском снимке? Неужто настолько тщеславен?

– С такими работать трудно, – заметил майор-«баритон» Сонник. – На следствии, о-о-от… Не потому, что запираются, а потому, что не веришь. Лицо уж больно хитрое, о-о-от… Лисье.

Мод, уже успевшая рассмотреть фото, пожала плечами: