Соотношение сил - Полина Дашкова

Маша благодарно кивнула. Пока шли по коридорам, с лица, с мокрых прядей капало. Оля поддерживала Машу под локоть, несколько раз не дала упасть. Она была маленькая, хрупкая, но удивительно сильная. Мимо прошагали двое в белых халатах с носилками. На них лежала полная билетерша. Живая. Позже Маша узнала, что у бедняги случился приступ астмы.

На площадке между этажами курила Пасизо. Оля, не отпуская Машин локоть, присела в реверансе. Пасизо загасила папиросу, настороженно взглянула на Машу:

– Что с тобой?

– Все в порядке, Ада Павловна.

Выдавить несколько слов оказалось невыносимо трудно, Маша морщилась из-за острой боли в горле.

– В чем дело? – Пасизо перевела суровый взгляд на Олю.

– Все в порядке, Ада Павловна.

– Тогда почему ты ее держишь? Почему у нее лицо мокрое?

– Из-за противогаза, – судорожно сглотнув, объяснила Маша, – эти кретины на ПВХО нас зверски гоняют, даже билетерше плохо стало, вон, «скорая» забрала.

Она сморщилась, зажала рот ладонью.

– Оля, иди в зал, – скомандовала Пасизо, подхватила Машу, быстро повела вниз, к ближайшему туалету.

Маша прошмыгнула в кабинку, но больше ничего не вышло, только горло саднило и слезы лились ручьями.

Наконец вместе с Пасизо она оказалась в гримерке, рухнула в кресло. Пасизо дала ей воды, велела сидеть смирно и ушла. Маша закрыла глаза, провалилась то ли в сон, то ли в обморок, не чувствовала ничего, кроме слабости, боли в горле и облегчения из-за того, что несчастная билетерша не умерла.

Пасизо вернулась с дымящимся стаканом в подстаканнике, подвинула стул, села напротив Маши. От сладкого горячего чая стало лучше, боль смягчилась.

– Ну, и как это понимать? – сурово спросила Пасизо.

Маша покраснела. До нее дошло, в чем заподозрила ее Пасизо. Булимия, одно из профессиональных балетных заболеваний. Чтобы не набирать вес, надо ограничивать себя в еде. Диета вовсе не жестокая, наоборот, очень даже здоровая, просто ничего лишнего. Мама говорила, если бы так разумно могли питаться все, болели бы меньше. Театр и училище снабжались отлично, проблем с правильными продуктами не возникало. Но запрет на картошку, мучное и сладкое давил психологически. Хотелось именно того, чего нельзя. Особенно часто не выдерживали девочки в переходном возрасте. За обжорным срывом следовала паника. Завтра поставят на весы, опозорят при всех. Единственное спасение – два пальца в рот.

Были страдалицы, которые постоянно так над собой издевались. Их называли булимичками, жалели и презирали. Они гробили здоровье, физическое и психическое, у них наступал паралич воли, а это с профессией несовместимо. Пойманные с поличным врали, объясняли рвоту случайным пищевым отравлением. Но педагоги всегда знали правду.

Пасизо гневно отчитывала Машу:

– Ты даже подростком не срывалась, уж от кого, а от тебя я такого не ожидала. И не смей врать, что это пищевое отравление.

– Нет, Ада Павловна, это не отравление и не булимия, – просипела Маша, – я говорю правду. На меня так подействовал противогаз, вонь резины, а тут еще билетерше стало плохо, она, бедняга, описалась, представляете запах? Вот и начались спазмы.

Пасизо минуту молча смотрела Маше в глаза, разглядывала ее лицо очень внимательно, будто увидела впервые, потом встала, прошлась по гримерке, о чем-то размышляя, бормоча себе под нос. Наконец остановилась возле Маши, склонилась к ней, спросила шепотом:

– Последние месячные когда были?

Маша подумала: «Нет, невозможно. При таких физических нагрузках задержки обычное дело».

– Когда? Господи, не помню! Кажется, в декабре или в январе.

Через час вместе с Пасизо она вошла в смотровой кабинет поликлиники на Большой Дмитровке. Пожилая приветливая докторша осмотрела, измерила давление, посчитала пульс, потом ободряюще шлепнула по коленке, бросила: «Одевайся» – и уселась за стол, заполнять страницы медицинской карты.

Пасизо ждала за ширмой. Маша трясущимися руками натягивала трико, застегивала подвязки, не понимая, почему не решается задать прямой вопрос: да или нет? Докторша оторвалась, наконец, от писанины, ушла за ширму. Маша услышала ее спокойный голос:

– Пятнадцать недель.

– Это точно? – спросила Пасизо.

– Сдаст анализы, тогда будет точно, – отчеканила докторша и добавила слегка обиженно: – Адочка, дружочек, разве я когда-нибудь ошибалась? Ты лучше скажи, в каких спектаклях она занята?

– Неважно, – отрезала Пасизо.

Маша вышла из-за ширмы, пробормотала, ни на кого не глядя:

– Что же теперь делать?

– Рожать! – рявкнула Пасизо и стукнула кулаком по столу.

– Конечно, рожать, дружочек, – подхватила докторша и потрепала Машу по щеке. – Самый возраст у тебя, здоровье в порядке, беременность развивается нормально. Отстреляешься – вернешься на сцену.

На улице Пасизо взяла Машу под руку и повела бережно, как инвалида, заставляя обходить лужи, оттесняя к краю тротуара, подальше от крыш, с которых свисали тяжелые сосульки. Маша всхлипывала, не могла произнести ни слова.

– Будешь ходить ко мне в класс, заниматься, чтобы не потерять форму, – говорила Пасизо, – станок, партерный экзерсис, растяжка. Это не противопоказано, даже наоборот, для будущих родов полезно. А вот о прыжках пока забудь.

– Как? – выдохнула Маша. – А «Три толстяка»? Меня же только сейчас в первый состав перевели, «заслуженную» дали.

– «Толстяков» к черту! Заслуженную назад никто не отнимет. О сцене пока речи быть не может. Родишь, тогда и будешь танцевать.

– Но ведь только пятнадцать недель, ничего не заметно.

– Что значит – незаметно? Ему заметно. – Пасизо кивнула на Машин живот, еще совершенно плоский. – Теперь он для тебя главный, а ты для него. Ты нервничаешь – он нервничает. Ты плачешь – он плачет. Ему нужен покой, свежий воздух, крепкий сон, витамины. Кабриоль может его убить. Пойми, наконец, он уже есть, крошечный, беззащитный, полностью от тебя зависит.

– Он? – ошалело прошептала Маша. – Думаете, мальчик?

– Понятия не имею. Какая разница? Ребенок. Вот я в твоем возрасте сделала глупость, чудовищную, непоправимую. Но это был девятнадцатый год, голод, холод, вши, Гражданская война.

– Война, – тихо повторила Маша.

Пасизо не услышала, продолжала:

– Разве можно сравнить? Ты вообще в раю живешь. Квартира отдельная, снабжение по высшей категории, муж обожает, родители живы-здоровы. Год уже не девятнадцатый, а, слава богу, сороковой. Время пробежит – оглянуться не успеешь. В сентябре родишь, к февралю сорок первого вернешься на сцену. И хватит киснуть!

Глава семнадцатая

Улица Веселая выглядела довольно уныло. Фонари не горели. Тусклый желтоватый свет сочился сквозь оконца покосившихся деревянных домишек. Разглядеть номера было невозможно, слишком темно. От улицы осталась узкая тропинка, по обеим сторонам высоченные сугробы, а тропинка такая скользкая, что Митя несколько раз едва не грохнулся. Местные жители таскали ведра от колонки на углу, воду расплескивали, она замерзала, получался идеально гладкий каток. Митя шел медленно, никак не удавалось обойти женщину, которая балансировала по наледи между сугробами с коромыслом, будто канатоходец. Поскользнувшись в очередной раз, Митя крякнул. Женщина обернулась.

– Скажите, пожалуйста, где тут дом номер двадцать семь? – спросил Митя.

– А кто вам нужен?

В темноте он не мог разглядеть лица, видел только белый овал в обрамлении толстого платка, темные пятна глаз. Голос звучал совсем молодо, но очень уж неприветливо.

– Вы что, всех тут знаете? – спросил Митя.

– Кто вам нужен в двадцать седьмом доме?

Мите вовсе не хотелось называть первому встречному человеку имя Марка Семеновича. Он шагнул к женщине, простодушно предложил:

– Давайте помогу донести ведра. Тяжело ведь, к тому же скользко. – Он поставил портфель, взялся обеими руками за коромысло, осторожно перенес его себе на плечи. – Вы, пожалуйста, портфель мой возьмите.

В темноте блеснули ее глаза и зубы. Не поймешь, то ли улыбка, то ли злой оскал. Она подняла портфель.

– Спасибо, конечно, но только до двери. В дом я вас не пущу, не надейтесь.

– Ага, значит, вы живете в двадцать седьмом? – бодро заметил Митя.

– Вам что за дело, где я живу? Кто вы вообще такой?

Улица вильнула и пошла круто под горку, к берегу Ангары. Удерживать равновесие стало совсем трудно. Ведра качались, ледяная вода окатила Митины войлочные бурки.

– Вот теперь вам точно придется меня пустить, иначе я по вашей милости отморожу ноги.

Она остановилась, развернулась всем корпусом. Луна выглянула из-за облака, огромная, наливная, в ее свете Митя ясно разглядел лицо и едва не уронил коромысло.

– Женька?!

– Привет, Родионов, я тебя почти сразу узнала по голосу.

– Узнала? Зачем же спросила, кто такой?

– Разные тут шляются, – сердито буркнула Женя, – раньше ты был студент, а кем теперь стал?