Слуги зла - Макс Далин

— А если это не сказки?

— А что такое правда? Да зачем она тебе сдалась, эта правда? Это ты сюда приперся выяснять, что правда, а что кривда? Нашел куда!

— Дарин, но ты же говорил…

— Ох, да отстань ты от меня ради Хозяйки! — вдруг вскинулся гном. — Тут тебе не трактир. Мне, знаешь ли, из-за тебя неприятностей не надо. Тоже мне, приятель нашелся. Пошел, Шустрик!

Пони вздохнул и побрел по песку, позвякивая колокольцами на сбруе. Я некоторое время стоял на дорожке, провожая тележку глазами. Последний пассаж гнома меня страшно огорчил. Он боится? Любопытно, чего может бояться такой малоуязвимый циник… Государыни? Человеческой смерти? Человеческой жизни?

— Ох, — выдохнули сзади. — Кто ты, воин?

Я обернулся. Эльф-художник из свиты Государыни стоял среди роз и смотрел на меня, как на опасное чудо, свалившееся с луны: удивленно и испуганно.

Я, вероятно, тоже разглядывал его не совсем подобающе; но у меня было такое чувство, будто я вижу эльфа из свиты впервые, так же, как лес вокруг. Просто поразительно, насколько изменился у меня угол зрения.

Он был прекрасен, само собой разумеется. Любой из жителей Пущи прекрасен по определению, это всегда принималось как должное, если речь шла не о деве из свиты, каковой девой полагалось восхищаться. У этого художника было подобающе точеное лицо — если не считать выражения, — златые кудри, идеальная стать и прекрасные руки. Зеленый бархат, зеленый шелк, золото. И еще кое-что.

Я вдруг понял, что этот парнишка попал в Пущу, будучи гораздо моложе меня. Он выглядел совсем юным, почти ребенком. Я вспомнил болтовню гнома о том, что девственники Государыни становятся все младше — этот эльф был не мужчиной, а подростком. И его полудетское личико выражало ошарашенность внезапно разбуженного человека.

— Ты разговариваешь с гномами?! Это недостойно…

— Чем ты занимаешься? — спросил я. — Ты ведь не из горных мастеров?

— Нет, — произнес он с оттенком правильной эльфийской спеси. — Я рисую небеса, я рисую цветы, иногда я рисую закаты, я создаю гармонию Пущи… но к чему это тебе?

— О тебе, наверное, плакали дома, — сорвалось с моего языка. Эльф даже не удивился; возможно, он и не слышал.

— Ты пыльный, — заявил он с отвращением. — У тебя волосы грязные, у тебя руки грязные. Я никогда не видел таких грязных рыцарей.

В это время я начал с опозданием понимать, что он имел в виду.

— Ты рисуешь цветы, а Государыня… делает их реальными? То есть — частью чары? Ты не срисовываешь небеса, которые видишь, ты их выдумываешь, а Государыня…

— Ты… О Варда, Дева Запада! У тебя царапина на виске… от тебя пахнет… какой-то мерзостью. Слушай, рыцарь, я не хочу больше тебя слушать. Ты ужасно грязен. И… и мне не нравится…

Он сделал шаг назад, я, кажется, хотел его остановить — он шарахнулся, будто от огня:

— Не смей меня трогать! Ты обезумел! Ты меня испачкаешь!

— Вы, художники, все время рисуете Пущу, да? Вы ее все время создаете! Вы, а не королева Маб! Я прав?! — я почти кричал, но он все равно не слышал меня:

— На тебе нет благодати! Ты… у тебя морщины! У тебя царапина! Варда, Эро, что у тебя в руке?! Железо?! Злое железо?! Отойди, отойди от меня! Ты ужасный!

— Я не собираюсь делать ничего дурного, — сказал я, но это было совершенно впустую.

Художник, в настоящей панике, отступал спиной, оступился, сел на песок и смотрел на меня, как на хищного зверя, который разинул пасть и готов сожрать его. В этот миг я ощутил опасность, резко обернулся и увидел, что только и успеваю парировать удар мечом.

Потом я рубился с рыцарем Пущи, которого раньше не знал, и кто-то еще рубился с моими ребятами, и я видел краем глаза художника, который сидел, сжавшись в комок и закрыв ладонью рот, как девушка, глядя на бой дикими глазами, и розовые лепестки не сыпались, когда куст задевали мечом, а птицы все пели, и это было очень плохо, хуже всего, что мне пришлось пережить прежде, и мой меч прошел между ребрами, скрежетнув по нижнему, я еще успел его выдернуть, хлынула очень яркая кровь и сразу пропитала песок…

Все кончилось как-то внезапно. Я оказался стоящим над мертвым рыцарем, с окровавленным мечом в руке, а рядом с трупом сидел художник, все так же зажимая себе рот и глядя на меня в оцепенении крайнего ужаса, а за моей спиной ощущались мои ребята, мои живые ребята, я так чувствовал, но не мог обернуться, потому что из-за мэллорнов вышел белый единорог, вынеся на себе Государыню.

Время остановилось.

Я понимаю, что мои слова просто не могут быть точными. У меня свой морок, у Паука свой. Каждый додумывал ее, как мог и как относился к ней, к самому принципу Государыни, Хозяйки, королевы Маб, лешачки… я думаю, одного, собственного, настоящего лица у нее не было вовсе.

Единорог показался мне такой же чарой, как все вокруг, только менее телесной. Паук назвал его тенью зверя в мире теней, я, пожалуй, мог бы с ним согласиться. Я не видел ни черепа, ни сквозящих костей, но я хорошо осознал его колеблющуюся бесплотность. Такова же была и Государыня.

Ее прекрасные очи, голубой звездный лед, принадлежали бесплотному и бесполому лицу. Я не назвал бы этот лик ни ужасным, ни прекрасным — он не имел четких очертаний, еле обрисовывая сам себя как общую идею. Бледные клубящиеся кудри спускались ниже туманной гривы единорога; одеяние из матового зеленоватого тумана дымными складками ниспадало с седла — обозначало ли оно тело или пустоту, кто знает! Очевидным и определенным на этой призрачной фигуре было только золото. Тяжелая золотая диадема, ожерелье из кованых цветов, браслеты на стеклянно-прозрачных руках, чеканная сбруя единорога — все это выглядело настоящим, плотским и совершенно нереальным на бестелесном мираже.

— Здравствуй, Дэни, — услышал я ее дивный и скорбный голос, и она тут же обрела плоть. Я видел то, что видел всегда: белоснежного единорога, деву, подобную утренней заре, царственное облачение… морок, морок…

— Отчего же не Инглорион? — спросил я, сам поражаясь своей дерзости.

— Я оплакиваю память об Инглорионе, — ответила она. — Он был горд, прекрасен и отважен.

— Ты права, — сказал я. — Он умер.

Стоило мне произнести это вслух, как стало заметно легче дышать, будто ее власть надо мной каким-то образом ослабела.

— И ты умрешь, Дэни, — проронила она печально. — Твое тело одряхлеет, спина сгорбится, лицо покроется морщинами, а потом остановится сердце, и все, что было тобой, сгниет и превратится в тлен. От тебя останется горстка праха и несколько костей. Неужели тебя это не отвращает?

— Я живой, — сказал я. — Живые рождаются, живут и умирают. Это правильно. А ты — ты живая?