Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея - Михаил Богословский

15 апреля. Суббота. Утро за работой над статьей, а затем сегодня мне особая удача. Пришел завтракать проф. Ив. Вас. Попов, рассказавший об академических событиях. Ректор наш [епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский)], сильно замешанный в неудавшейся попытке митрополита Макария обратиться с воззванием к провинциальным епископам97, куда-то скрылся, и где находится, неизвестно. Много говорили мы о предстоящих церковных реформах. К нему явился священник С. М. Соловьев, внук историка и племянник Владимира Соловьева с предложением учредить общество для исследования вопросов, касающихся соединения Православной церкви с Католической. Намечается, следовательно, и такая тенденция в нашей церковной жизни. После Ив. Вас. [Попова] у нас были Новиковы, а вечером Д. Н. Егоров с рассказами о происходящем в высших школах. В Лазаревском институте будто бы студенты не признают власти директора, а выбрали в директора студента и т. п.

16 апреля. Воскресенье. У обедни в Девичьем монастыре. Решил дать себе отдых от работы над Псковской Судной грамотой и весь день читал Виппера. Получил из Университета бумагу о моем увольнении: это уже третья по счету.

Строй новый, а бумагомарание остается, следовательно, прежним. Испытал только лишний укол. В газетах циркуляр князя Львова к губернским комиссарам, чтобы пресекли начавшиеся самовольные экспроприации земель, немедленно, энергичнейшим образом под своей ответственностью98; но что они могут сделать, и где у них средства? Это выстрел, сделанный в воздух. В Москве вчера две экспроприации в магазинах: маски с револьверами, «руки вверх» и т. д. – удавшиеся и одна, закончившаяся неудачей, т. е. поимкой одного из участников.

17 апреля. Понедельник. После вчерашнего перерыва в занятиях над Псковской статьей, я работал сегодня с удвоенной энергией и написал гораздо более обыкновенного. Стоит сильнейший холод, резкий северный ветер, временами падает мокрый снег. Я ходил за Миней в его школу, а затем перед обедом в облюбованный им магазин, где он и прочие гимназисты такого же типа покупают редкие почтовые марки. Вечером у нас молодые люди Богословские. Наше общество, охваченное порывом, слишком увлечено революцией и верит, что с марта месяца 1917 г. наступит в России земной рай. Отрезвляющие и предостерегающие речи бесполезны. Единственным вразумителем и учителем будет опыт. Пусть сама жизнь отбросит то, что не может привиться, и удержит то, что окажется жизнеспособно. Правда, с такой философией мы дойдем до крайностей. Но что же делать, когда другие методы обучения невозможны?

18 апреля. Вторник. Утром гулял по переулкам, чтобы избежать толпы народа на улицах, празднующего 1-ое мая (по заграничному стилю). Издали, несмотря на раннее утро, доносилось пение: «Вставай, подымайся» и т. д. Затем до 4 часов работал над статьей и кончил § III. Был у Д. Н. Егорова, где встретил М. К. Любавского. Он очень нервничает и считает свою кандидатуру в ректоры невозможной. Вообще считает себя лишним человеком. Спрашивал меня о моих последних трудах для моей «биографии». На мой вопрос, «не для некролога ли?», он ответил, что для представления завтра в факультет на предмет выборов. Вот уж действительно никак не мог подумать, что перечень моих работ потребуется еще куда-либо, кроме некролога! Чего-чего не приходится испытать в жизни! Опять начинай сначала! Вечер провел дома за книгой Клочкова о Павле I. Читал Мине главу из «Мертвых душ». Никакого праздника 18 апреля не ощутил. Праздником для меня может быть только заключение победного мира.

19 апреля. Среда. Утро за статьей. Был в Архиве МИД у С. К. Богоявленского для получения вознаграждения за разбор книги Гневушева, которого большую часть отнес на текущий счет. Вечером у меня Вл. А. Михайловский, а затем М. К. Любавский и Д. Н. Егоров. М. К. [Любавский] звонил мне раньше своего прихода по телефону, извещая об успехе его представления обо мне в факультете. Это приятно, но к чему эта долгая процедура – ведь, кажется, не чужой человек представляется, а свой, двадцать с лишком лет в их среде пробывший. Везде уже действуют упрощенные формы делопроизводства. Университет живет еще по-старому. Позвонил мне также с рассказом и Юра Готье. Чего я уже никак не ожидал – позвонил А. Н. Филиппов с поздравлением, но я ему разъяснил, что это еще преждевременно, так как в факультете были не выборы, а только еще предварительное «оглашение». Я его приветствием был очень тронут и очень благодарил его. М. К. Любавский рассказал нам с Д. Н. [Егоровым] подробно о ходе заседания. Оно открылось речью Грушки, приветствовавшего новых членов факультета Кизеветтера и Петрушевского. М. К. [Любавский] недоволен этой речью, Грушка, по его впечатлению, перешел в проявлении своих чувств всякую меру. Действительно, он стал за последнее время что-то слишком речист, и при мне каждая его речь была неудачна. Новые члены отвечали. Кизеветтер в ответе упомянул о необходимости восстановить в правах и меня; это благородно, но иного отношения я со стороны А. А. [Кизеветтера] не мог и представить. Но затем разыгрался эпизод по поводу Д. Н. Егорова. Савин прочитал о нем представление в экстра-ординарные профессоры. Петрушевский точно сорвался с цепи, стал нелепо возражать; что за «звание экстра профессора? Егоров может быть, если хочет преподавать в Университете, и приват-доцентом». Нелепо. Его поддержал Кизеветтер, говоривший, что пробел кафедры всеобщей истории – недостаток «медиевиста» – восполняется Петрушевским и что Егоров не нужен, и предложил отсрочить дело. Савин заявил, что он может взять назад свое представление. Виппер также был против Егорова, но затем предложил сделать сверхштатным ассистентом приватдоцента Пригоровского, говоря, что некому преподавать эпохи эллинизма. На этом он был пойман Матв. Кузьмичом [Любавским], заявившим, что вот этот период эллинизма может преподавать Егоров. Словом, вышли обыкновенные профессорские дрязги, и вместо «единения», о котором говорил Грушка, вышел с первого же заседания с новыми членами полный разлад и раздор. Грустно. Д. Н. Егоров очень обижен таким отношением. М. К. [Любавский] просил меня похлопотать ему о квартире в Сергиевом Посаде. Он решительно не выставляет своей кандидатуры.

20 апреля. Четверг. Отчаянно плохая погода. Дождь, мокрый снег, резкий холодный ветер. Всего 3°, а в комнатах у нас холоднее, чем зимой. Весь день дома за усиленной работой над статьей и книгой Клочкова. Миня утром очень плакал, что его не пускают еще одного в гимназию. Грабежи и экспроприации в Москве ежедневно и все больших размеров. 18-го были ограблены меблированные комнаты в Козихинском переулке. Все жильцы были согнаны и заперты в один номер. Телефонные провода перерезаны. Парадное и черное крыльцо заняты караулами. Грабители вынесли в ожидавший их автомобиль несгораемый сундук из кассы весом в 6 пудов и, полузадушив хозяйку, скрылись. И все это безнаказанно. Вот эти уголовные эксперименты с выпуском из тюрем. Свобода сказалась у нас, между прочим, и в полной свободе грабежа! В Петрограде, видимо, назревает конфликт между правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов из-за ноты Милюкова, подтверждающей, что Россия остается верной союзным обязательствам".

21 апреля. Пятница. Конфликт разразился. Толпы манифестантов кричали: «Долой Милюкова и Гучкова!», «Долой правительство!». Правительство грозит коллективной отставкой, на что не имеет права, потому что оно пока не ответственное министерство, а верховная власть. Если оно уйдет в отставку и передаст власть Совету рабочих и солдатских депутатов, мы ввергнемся в бездну и хаос! Мне временами кажется, что Россия обратилась в грандиозный сумасшедший дом, в необъятных размеров Бедлам, или, может быть, я теряю рассудок.

Кончил Псковскую статью и начал ее переписку. Последний семинарий на Высших женских курсах – окончили разбор Псковской грамоты; занимались в полном спокойствии. Грушка говорил, что будто бы английский посол [Д. Бьюкенен] заявил, что, если Россия нарушит союзные договоры, он немедленно ее покинет, она будет объявлена вне закона как изменник, и будут предприняты карательные экспедиции со стороны японцев на восточную Сибирь, а со стороны англичан на Мурман и Белое море. Если это правда – каково было выслушивать подобное заявление! Можно ли дойти до большего унижения!

Временное правительство – все же некоторый последний устой и символ порядка. Но оно власть без власти. Его никто не слушает и знать не хочет. Милюков, обращаясь к толпе с балкона Мариинского дворца100, называл ее «народом» и говорил, что правительство сильно его, «народа», доверием. Но где же этот таинственный народ? Не случайная же это толпа перед балконом? Впрочем, в «Русских ведомостях» его речь передана в иной, более разумной версии.

22 апреля. Суббота. Столкновение правительства с Советом рабочих депутатов уладилось; однако стрельба на улицах Петрограда еще продолжалась. Надолго ли этот мир между двумя нашими правительствами? В газетах я прочел еще два весьма неутешительных известия: речь Гучкова в соединенном заседании правительства с рабочими депутатами101. Он сказал, что при вступлении в должность смотрел на дело оптимистически; но действительность убедила его в противном. В армии идет развал (как понимать это? бегство? дезертиры?) и т. д. Другое печальное известие – о совещании послов в Петрограде, сначала одних только послов, потом они отправились в Министерство иностранных дел102. Так делается только в Константинополе, да разве еще в Афинах! Какая чаша унижения! Все же можно было вздохнуть свободно, что конфликт уладился. Продолжал свою работу над Псковской статьей. Был на В. Ж. К., производил зачет своим семинаристкам. Отлично занимались девицы в истекающем году, надо им отдать справедливость. Вечером был на заседании Карповской комиссии, собиравшейся у Иловайского. Старый каменный двухэтажный дом в Пименовском переулке. На улицу выходит высокий забор. У наглухо запертой калитки мы встретились с Н. В. Рождественским. Долго звонились, но безрезультатно; наконец, решили пойти в соседний дом и позвонить к Иловайскому по телефону, чтобы отперли. К счастью, в швейцарской этого дома нашелся телефон, и, таким образом, мы проникли в уединенное жилище. Были еще М. К. Любавский и Белокуров. М. К. [Любавский] прочел свой отзыв о книге Клепатского103, выясняя ее хорошие и дурные качества. Затем говорили о событиях дня. Все чувствуют крайнюю опасность положения. Шли от Иловайского с Н. В. Рождественским, и он мне сообщил о смерти Е. В. Барсова, случившейся еще в первый день Пасхи.