Время и комната - Бото Штраус

Юлиус. Я таких вещей не делаю.

Олаф. Вот-вот, это и есть твоя искренность, совершенно не учитывающая других людей. Ты скорее готов вконец испортить мне настроение, нежели сочинишь маленькую ложь во спасение.

Юлиус. Ну все, дальше ехать некуда, как же ты любишь бередить свои раны! Ведь даже если он опять позвонит и в самом деле передаст тебе привет, и я скажу тебе об этом, ты все равно не поверишь и объявишь… знаю я твою подозрительность — я вру, чтобы тебя не расстраивать, да-да, — потому что я знаю, как ты это обожаешь, я, мол, нарочно говорю то, что ты мечтаешь услышать, а на самом деле это вранье, но вправду ли он просил передать тебе привет или я только так говорю, навсегда останется для тебя тайной.

Олаф. Ну конечно, так и должно было случиться. Вот он, результат твоей глупой искренности.

Юлиус. При чем тут я? Ты. Если бы ты не болтал о спасительной лжи, если бы не распространял эту ложь, у нас не было бы ни малейших проблем с этими проклятыми приветами или неприветами.

Олаф. В конце концов, если он не хочет передавать мне привет, а ты тем не менее вопреки истине мне их передаешь, ты мог бы слегка повысить голос или моргнуть левым глазом, чтоб я не попадал впросак.

Юлиус. Ну вот снова-здорово. Что же такое недвусмысленная ложь, ложь в кавычках или с подмигиванием, как не голая правда, грубый факт?

Олаф. Факт в данном случае вовсе не важен. Гораздо важнее, что я чувствую, как от тебя исходят флюиды, как ты изо всех сил стараешься, с одной стороны, поберечь меня, а с другой стороны, оставить меня в неведении или, наоборот, намекнуть, что ты только подаешь мне знак, маленький знак внимания, делаешь вид, будто между нами есть своего рода буфер, некая игра; а хочет он мне передавать привет или нет, на это мне совершенно наплевать, когда я вижу, что для тебя это кое-что значит, безразлично мне это или нет; если я это хоть приблизительно чувствую, ложь и факт исчезают вместе с неприятным осадком такого звонка, все равно я уже больше никогда не поверю, что он хочет мне передать привет, подмигивай ты мне или нет, один черт, а так эта проклятая депрессия станет хоть немножечко меньше, пойми. Вот и все. Только об этом и речь.

Комната наподобие приемной или проходного помещения, оттуда через правую дверь можно попасть в офис. У распахнутого настежь левого окна дышит воздухом некий мужчина, ему дурно. У правого окна Мария ест печенье, запивая молоком из пакета. Правая дверь приоткрыта. Шум улицы, писк компьютеров, телефонные звонки. Из кабинета выходит Коллега.

Коллега. Я ухожу на обед, Мария. Ты не могла бы в начале второго позвонить в типографию и узнать, сдали ли Шмидт и Вольф эскиз проспекта?

Мария. Конечно, позвоню.

Коллега. Ты что-нибудь слышала об Олафе?

Мария. Ах, Олаф. Я его спрашиваю, не поедет ли он со мной на Пасху в Мадрид. А он шлет мне видеокассету со своими гримасами. И все. Большего от него не дождешься.

Коллега. Почему бы тебе не сходить опять к гадалке?

Мария. Да. Может быть.

Коллега. Пока.

Мария. Приятного аппетита.

Коллега уходит через левую дверь. Немного погодя из правой двери входят Покупатель и Начальница, Человек в зимнем пальто и Спящая.

Покупатель. У нас все еще так заведено: женщина несет в дом культуру, мужчина занимается экономическими вопросами.

Начальница. А почему не наоборот? Мужчина несет культуру, женщина занимается экономическими вопросами.

Покупатель. Зачем все переворачивать с ног на голову? Чего ради?

Начальница. Я знаю, ваш идеал — продавщица обувного отдела: все время торчит у ваших ног и спрашивает, жмет или не жмет. (Марии.) Добрый день…

Мария. Добрый день, фрау Зибвальд.

Обе уходят через правую дверь. Почти в тот же миг появляется Художник (Совершенно незнакомый человек).

Художник (Марии). Я от Шмидта и Вольфа. Могу я поговорить с фрейлейн Дюббе?

Мария. Она только что ушла обедать.

Художник. Я принес эскиз весеннего проспекта.

Мария. Ах, так он еще не в типографии? Положите, пожалуйста, вон туда, на ее письменный стол.

Художник идет направо и возвращается обратно.

Художник. Я тороплюсь. Скажите ей, позже я позвоню. Осталась еще парочка вопросов…

Мария. Когда-то мы были знакомы.

Художник. Да, верно. Как поживаете?

Мария. Спасибо. Вы-то как?

Художник. Да так себе. Работы много.

Мария. Все еще?

Художник. Без конца, да. Когда же это было?

Мария. Это было… погодите… в сентябре восемьдесят второго в ратуше.

Художник. В сентябре восемьдесят второго? Я тогда был в Штатах. Этого не может быть.

Мария. Вы уверены? Или в восемьдесят третьем?

Художник. В ратуше?

Мария. На чествовании победителей соревнований по туризму.

Художник. Вряд ли это был я.

Мария. Мы откуда-то знакомы, я же вижу.

Художник. Да. Только, я думаю, это было гораздо раньше. Мария. Может быть. Я, между прочим, тоже так думаю. Наверняка очень давно.

Художник. Как долго хранится в памяти лицо, а все остальное забывается.

Мария. Да, начисто.

Художник. Ну, мне пора. Всего хорошего.

Мария. Взаимно.

Художник. Что с этим человеком?

Мария. Ему дурно. Каждый час он спускается вниз из своей конторы, чтобы глотнуть чуточку свежего воздуха. У них наверху сплошь кондиционеры. Окна не откроешь.

Художник. Вы его знаете?

Мария. Нет.

Художник. Такое впечатление, будто с ним сейчас случится инфаркт. Может, «неотложку» вызвать. Никогда не знаешь, надо помогать или нет. Не слишком ли рано суешься. Лучше я пока не пойду мимо него. Я не любитель подобных зрелищ. (Поворачивается к Марии.) Скажите мне, когда все кончится.

Мария. Знаешь, по-моему, ты и в самом деле все забыл.

Художник. Да. Верно. А ты?

Мария. Я тоже. А жаль. Никак не могу вспомнить все по порядку. Рехнуться можно.

Художник. Просто прошло слишком много времени.

Мария. И все же мы без труда узнали друг друга.

Художник. С ходу, надо сказать, все-таки приятно.

Мария. Ну да, приятно, а как знать, что, собственно, было тогда. Может, вовсе не обязательно приятно. Я просто больше не помню.

Художник. Что-то такое там, в седой древности. Но лицо, лицо-то остается в памяти.

Мария. Можешь повернуться. Он ушел. Ему надо было только дух перевести.

Художник. Я не переношу, когда кому-нибудь плохо. Мне самому от этого становится дурно.

Мария. Да, кончилось. Все. Можешь идти.

Художник. Ну ладно. Так что… если я сейчас снова появлюсь на пороге, значит, я что-то про вас вспомнил.

Мария. Ладно, ладно. Если я сразу же рвану за тобой, значит, я тоже кое-что вспомнила.

Художник. Ну тогда — до скорого свидания, надеюсь.

Мария. Надеешься?

Художник. Или не до скорого.

Мария. Ведь ничего особенного тогда наверняка не было. И не могло быть.

Художник. А все же интересно было бы узнать, если ты вспомнишь. Всего доброго.

Мария. Взаимно.

Затемнение.

Итака

Перед Вами переложение чтения классики в драматическую форму. Просто как если бы некто, оторвавшись от поэмы Гомера, представил себе на сцене долгий финал Итаки, каким он явился его взору. Отступления и мысли по поводу, ассоциации, сопровождающие чтение, становятся при этом компонентами драматургии. Диалог ради живости жертвует стихом и рапсодической интонацией. Однако присутствие великих переводов Иоганна Генриха Фосса{68} и Антона Вейера{69} все же остается ощутимо; и этого вполне достаточно, чтобы перенести слушателя, как это было с незапамятных времен, в детство человечества.

Афина Паллада, Богиня с глазами совы.