Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов - Мао Дунь

Кто бы мог поверить, что крестьяне с таким остервенением бьют монахов, да еще приговаривают:

— Не жить вам, до смерти забьем!

У дверей двое поддерживали раненого. Пуля попала ему в грудь. Кровь из раны капля за каплей медленно стекала на пол. Несчастный корчился в судорогах, лицо его покрылось мертвенной бледностью.

— Надо вынести его на воздух!

— Воды! Скорей воды!

Праведник и его ученик никак не могли вырваться, несмотря на отчаянные попытки.

— Хватит! Довольно! А-а!! — беснуясь, кричали они.

— Бодисатва, ай-а! Разгневали Бодисатву! Бодисатва поразит вас громом! Мы сейчас же… мы…

— Теперь нам все едино, все едино!

— Монах поганый! Паршивец!

— А ну, смелей! Убьем их и двинемся к дамбе, чтобы открыть амбары!

В доме все было опрокинуто вверх дном, пол дрожал от топота ног.

— Бей!

— Отомстим за Гао-саня! Отомстим!

Стол с треском разлетелся на куски. На пол попадали чашки и рюмки.

В доме стало темно.

Дяо Цзы-дун стонал, но его никто не слышал. Праведник бился в судорогах.

— Ну, кончать надо! Хватит с ними возиться!

— К дамбе! К дамбе!

Спустя несколько минут по деревне разнеслись частые удары гонга: дон-дон-дон-дон…

Эти звуки разорвали черную ночь и заставили содрогнуться землю.

1935

УСАТЫЙ БЭЙ

Когда в гостинице при землячестве снова появилась молодая женщина, которую называли учительницей Цзун, кто-то пустил слух, будто она принесла с собой книгу для записи пожертвований и будет собирать деньги.

Старик Чжун Ци, который чувствовал себя здесь хозяином, потому что четверть века прослужил управляющим гостиницы, стоял у своей комнаты и внимательно следил за учительницей. Обойдя несколько комнат, женщина обратилась к нему. Он церемонно поклонился:

— В школу торопитесь? Зашли бы на рюмочку… Живший по соседству с управляющим Усатый Бэй поспешно запер дверь и столь же поспешно опустил занавеску на окне, затянутом пергаментной бумагой.[94] Выбрав из связки нужный ключ, он подошел к сундуку, намереваясь его открыть, но вдруг что-то вспомнил, и рука с ключом застыла на полпути.

— Почтенный Чжун, а почтенный Чжун! — Он постучал ключом в оклеенную обоями дощатую перегородку и почти шепотом спросил: — Она все еще у Чэн Ши-лю, эта барышня?

Слышно было, как Чжун Ци поставил рюмку — он, видимо, опять пил — и, грузно шлепая, подошел к стене.

— Ушла уже… Но лучше подождите. А то как бы не вернулась…

На какую-то минуту Усатый Бэй задумался, потом выпятил подбородок, отчего на лице обозначились морщины, и, покручивая кончики усов, проворчал:

— Паршивый привратник! Дело яйца выеденного не стоит… Нашел кого впустить: у-чи-тель-ни-цу Цзун!

Он слышал, как управляющий, громко икая и едва волоча ноги, зашаркал по комнате.

Крадучись, Усатый Бэй подошел к окну и, подняв занавеску, выглянул во двор. Там было пусто, освещенный солнцем булыжник слепил глаза, по двору с кудахтаньем расхаживала курица, но вот и она исчезла за воротами.

— Какая мерзость! — Усатый Бэй, расстроенный, закурил трубку и сплюнул. В душе шевельнулось недоброе предчувствие.

Пролетел, гудя, самолет, и в комнате все задрожало. Топот ног на улице, крики — все потонуло в реве мотора. Можно было лишь догадаться, что люди сейчас кричат от страха и негодования.

Во двор выбежал сынишка привратника и во все горло заорал:

— Бей! Бей! Так их! Налетай!..

Усатый Бэй вытащил из сундука приходо-расходную книгу, но прежде, чем ее раскрыть, положил трубку на стол и стряхнул пыль с одежды. Записи были в идеальном порядке.

Дрожащими губами старый Бэй неслышно произносил цифры. Так, так… Если до праздника лета ничего не стрясется, основной капитал сохранится в целости, да еще можно будет заработать юаней тридцать барыша… Но тут вдруг цифры качнулись и поплыли у него перед глазами, словно норовя выпрыгнуть из книги.

Тьфу, дьявольщина! Бэй взял со стола трубку и в сердцах плюнул.

С какой стати он должен давать в долг этим типам! Подумаешь, из одного землячества! Ну, пусть даже под проценты! Какие-то студентишки вроде этой учительницы Цзун! Пустые, никчемные людишки, которым «до неба не достать, землей не управлять», вот они кто, по его мнению.

Вообще-то к молодому поколению старик относился снисходительно.

Усядется, бывало, поудобней в кресло, закинет правую ногу на левую, носком вверх, и начнет: «Вот вы молодежь. У каждого есть мать и отец… Здоровьем бог не обидел… Родители о вас пекутся… Зачем же шум поднимать? Какая в том польза? Читали бы лучше „Сяоцзин“,[95] тогда, может, задумались бы над моими словами».

Глядя на приунывшие лица молодых людей, он вздыхал, брал трубку, многозначительно оттопыривая безымянный палец и мизинец, и, затянувшись, продолжал:

— Главное — прилежно учиться, а остальное вас не касается! Придет время, станете чиновниками, пойдете в канцелярии, в департаменты! Глядишь, все дела государства лягут на ваши плечи… Зачем же кричать и шум зря поднимать? «Бедствие! Бедствие!» Чего только я не насмотрелся за два десятка лет жизни в Бэйпине![96] Ох, чего только не насмотрелся…

Директорам учебных заведений, в которых учились его земляки, он отправлял письма с подробным изложением своей точки зрения. Тщательно, слово в слово, переписывал по несколько экземпляров, наклеивал марки, но подписи не ставил. И когда прочитал однажды в газете короткое сообщение о разрабатываемых администрацией мерах по прекращению студенческих забастовок, стал выговаривать соседу Чэн Ши-лю:

— Гляди вот! Хотел бы я знать, что ты теперь скажешь? Страстный любитель газет! Не тем занимаешься, чем надо! А известно тебе, кто так обстоятельно написал им