Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что, впрочем, не мешало моим обожаемым соседям испортить мой любимый электрический нож. Была в то время мода на подобные девайсы. Нож подключается к розетке, и два лезвия начинают быстро-быстро друг о друга тереться. Чтобы порезать хлеб или, там, сыр, не надо делать рукой режущие движения. Нож просто ставится на шмат сыра и как бы проваливается в него, отрезая при этом кусочек.
Получалось и быстрее, и аккуратнее, и рука не уставала. Очень удобная вещь.
У ножа был настенный держатель, я повесил его на шурупчик рядом с дверным косяком. Разумеется, он никому не мешал. Но то ли соседей возмутил сам факт наличия у меня такой роскошной вещи (у них электроножа не было), то ли они считали эту часть кухни своей – а я с непривычки этот факт не словил.
Соседи фыркали и требовали, чтобы я убрал свой нож. Я каждый раз обращал это в шутку – просто не думал, что такая незначительная тема может заслуживать серьезного подхода.
Зря не думал. В какой-то момент нож вдруг не заработал. Не знаю уж, чего они туда налили, но все металлические детали механизма остались в сохранности, а пластмассовые превратились в противное желтое месиво. Нож пришлось выбросить.
Да, впоследствии наши отношения с соседями испортились в первую очередь благодаря моему чрезмерному гостеприимству. Я уже писал об этом и еще напишу.
Но напомню, что все это было потом, а нож мне обездвижили в самую приятельскую фазу наших отношений.
Впрочем, неудивительно. В советской коммуналке – а с распадом СССР она, естественно, не сделалась какой-либо другой – свои, звериные законы, правила, традиции. И любое исключение из этих правил – не более чем исключение и есть.
Кто к кому? Прием гостей
Прием гостей в коммунальной квартире – весьма деликатный момент. И не только по отношению к соседям, которые при этом, разумеется, испытывают определенные неудобства. Даже по отношению к гостям. Которые как минимум рискуют просто не попасть в число этих самых гостей.
Михаил Кольцов писал:
«По вполне точным сведениям, у вашего знакомого сегодня вечеринка. Но вы туда не приглашены.
Вас не пригласили не потому, что вы плохой человек, не потому, что о вас плохо думают или вас не любит хозяин дома. Попросту потому, что… нельзя же всех приглашать! У “хозяина дома”, как и у вас, только одна комната. Даже если вытащить оттуда всю мебель в коридор, можно набить в комнату десять, ну двенадцать, ну, как сельдей в бочке, пятнадцать человек. Печально, грустно, но факт, вы, по самым строгим подсчетам, оказались шестнадцатым. И потом, если уж пригласить вас, надо непременно пригласить еще троих, иначе будет смертельная обида. Потому решили пожертвовать вами. Устроителю вечеринки стыдно и неудобно перед вами. Завтра, на работе, он будет сторониться вас, избегать, потом, из дипломатических соображений, подойдет и заведет разговор о посторонних вещах, а вы будете делать вид, что ничего не знаете, и вдруг он с перепугу скажет, что, мол, вчера заходили к нему товарищи, было довольно весело, искали вас, но не нашли, а вы тоже с деловым видом скажете, что, мол, уходили по делу на кружок, и он будет знать, что вы врете, а вы будете знать, что он врет, и вы будете друг на друга злиться, подозревая друг друга в интригах и не подозревая, что оба вы хорошие люди и вина не в вас, а в тесноте и бытовой неорганизованности нашей жизни.
Ах, теснота. Не будь ее, может быть, отпали бы очень многие явления, которые кажутся нам весьма глубокими, загадочными и сложными. Имей каждый студент хоть плохонькую комнату для жилья и занятий, не спи он вповалку со своими однокурсниками обоего пола, – может быть, не было бы истошных разговоров о падении нравов современной молодежи, может быть, модные беллетристы не пожинали бы скандального успеха половых проблем, “черемух” и “лун”.
Но жилищный кризис, теснота, скученность еще велики и рассасываются медленно».
* * *
Бывало, в коммунальную квартиру заглядывали гости-знаменитости. Такое, естественно, было событием. Москвичка Раиса Сегал вспоминала:
«Мандельштама я видела всего один раз, в 1931 году.
Мы жили тогда по адресу: Москва, Старосадский переулок, 10, квартира 3. Это была коммунальная квартира; очень большая; до революции наш дом принадлежал какому-то богатому еврею. Часть квартир он сдавал внаем, а наша – была его собственной, поэтому она отличалась от остальных: там были итальянские цветные стекла, широченный коридор, две кухни (в одной стирали, в другой готовили), и было девять комнат, в которых жило девять семей. На кухне гудело шестнадцать примусов.
Одного соседа мы, маленькие, звали дядя Шура. Это был Александр Эмильевич Мандельштам, брат поэта, высокий, болезненно худой человек со спокойным и милым характером. С ним жила его семья: жена Элеонора и маленький сын.
И вот, однажды вечером к дяде Шуре пришел гость. Он был, как мне тогда показалось, маленького роста (во всяком случае меньше дяди Шуры), в нелепом пиджаке и со смешными, оттопыренными ушами. Все порывался с кем-нибудь заговорить. Помню его с папиросой в руках, стоящим в нашем огромном коридоре, куда вечно выходили курить соседи, звонил телефон и играли дети.
Кто-то мне шепнул:
– Это поэт, Осип Мандельштам».
Кстати, сосед «дяди Шуры», Александр Герцевич Беккерман, большой любитель поиграть на пианино, сделался своего рода прототипом известного стихотворения «Жил Александр Герцевич…». Правда, настоящий Александр Герцевич был не музыкантом, а урологом.
* * *
Очень гостеприимным было семейство Булгаковых. Катаев писал:
«По характеру своему Булгаков был хороший семьянин. А мы были богемой. Он умел хорошо и организованно работать. В определенные часы он садился за стол и писал свои вещи, которые потом прославились. Нас он подкармливал, но не унижая, а придавал этому характер милой шалости. Он нас затаскивал к себе и говорил: “Ну, конечно, вы уже давно обедали, индейку, наверное, кушали, но, может быть, вы все-таки что-нибудь съедите?”
У Булгаковых всегда были щи хорошие, которые его милая жена нам наливала по полной тарелке, и мы с Олешей с удовольствием ели эти щи, и тут же, конечно, начинался пир остроумия. Олеша и Булгаков перекрывали друг друга фантазией. Тут же Булгаков иногда читал нам свои вещи – уже не фельетоны, а отрывки из романа. Помню, как
