Когда мы состаримся - Мор Йокаи

Тем временем посередине зала накрыли длинный стол, расставили вина, внесли дымящиеся, аппетитно пахнущие блюда; мезетурские цыгане-скрипачи затянули в коридоре свою заунывную, и все стали усаживаться.

Меня посадили во главе стола рядом с Лорандом.

Слева от него сидел Топанди, я — справа; возле меня — Пепи Дяли.

— Ну, старина, сегодня-то ты, надеюсь, выпьешь с нами, а? — подзадорил меня Лоранд, приятельски обнимая за шею.

— Нет, Лоранд, ты же знаешь, что я не пью вина.

— Никогда? Даже сегодня не выпьешь? Даже за моё здоровье? А?

Я поглядел на него. Что это ему не терпится сегодня меня подпоить?

— Нет, Лоранд. Ты ведь знаешь: я дал обет не пить вина, а честный человек держит своё обещание, даже самое абсурдное.

Не забуду взгляда, который он на меня бросил.

— Ты прав, старина. — И он потряс мне руку. — Честный человек держит обещание, даже самое абсурдное…

С какой серьёзностью повторил он это! С каким зловещим хладнокровием посмотрел сидящему рядом Дяли прямо в глаза… А тот улыбался. Эти красивые, по-девичьи пухлые губы так приятно умели улыбаться.

— Слышал, Пепи? — ударил его Лоранд по плечу. — Мой брат не пьёт вина потому, что честный человек держит своё обещание. И правильно, Деже! Дал — будь хозяином своего слова!

Дальше пошла гульба.

Не совсем обычная штудия трезвым взглядом понаблюдать такую ночную попойку, эту своеобразную божественную комедию, коей все — невольные участники, а ты — единственный непьющий зритель и критик.

Первое действие открывается тостами. Все, кого ни наделил господь ораторским даром (а кого не наделил в этой стране?), подымают свой стакан, просят тишины (это поначалу, а потом громогласно долго её требуют) и со значительным видом произносят значительные фразы. Одни расцвечивают их витиеватостями, другие — цитатами из классиков, третьи берут пафосом, четвёртые — юмором (хотя первыми смеются сами), но все одинаково оканчивают звонким чоканьем, объятиями и поцелуями под приветственные клики и перекрывающий их медноголосый туш.

Потом начинаются речи пострастнее: бурные излияния патриотической скорби. Умы воспламеняются, каждый осёдлывает своего любимого конька и знай его подстёгивает. Агроном, артист, помещик, дамский угодник — все распространяются о своём без соблюдения каких бы то ни было правил благородной конверсации,[159] предписывающих выжидать, пока кончит другой; все кричат наперебой, пока наконец верх не одержит тот, кто затянет грустную песню. Остальные подхватят, и вот уже вся зала тянет, уверенная, что нигде в мире не поют складнее и красивей.

Стол тем временем быстро заполняется пустыми бутылками.

Но вот пароксизмальное это состояние достигает следующей стадии. Кто прежде разглагольствовал, теперь еле ворочает языком и, запнувшись, поправляет дело ругательством. Какой-то патриот трижды пытается начать прочувствованную речь, но скорбь о былой славе до того стесняет ему грудь, что все три раза слова тонут в горьких рыданиях под общий гогот собравшихся. Другой, всех уже перецеловав, с распростёртыми объятиями валится на цыган-оркестрантов, в нежных братских чувствах заверяя кларнетиста и контрабасиста. А иной холерического темперамента питух на противоположном конце стола, имеющий обыкновение завершать каждое возлияние дракой, уже пускается безобразить, уже лупит кулаком по столу, клянясь, что убьёт обидчика. К счастью, он сам не ведает, на кого так рассердился. Весельчаку-певуну уже мало просто драть глотку, прихлопывая да притоптывая, — в ход идут бутылки, тарелки, швыряемые об стенку: чем больше осколков, тем полнее торжество. А заломивший шляпу плясун самозабвенно выделывает что-то ногами по самой середине зала в счастливой уверенности, будто все на него загляделись. Побезмятежней же нравом дремлет себе, откинувшись на спинку и вскидываясь, лишь понуждаемый чокнуться, да и то не очень понимая, вино он пьёт или кожевенные квасы.

Спадает это возбуждение, однако, уже не постепенно, а сразу.

Оно, как и всякая лихорадка, тоже знает свой кризис, после которого наступает перелом.

За полночь нестройный гомон утихает. Прямое возбуждающее действие вина проходит. Кто пал его жертвой, не выдержал, тех укладывают спать, но остальные остаются на местах, продолжая попойку — уже не хмеля, а молодечества ради: показать, что вино им нипочём. Вот когда наступает черёд настоящих героев: тех, кому первый стакан ещё не может развязать язык, но связать — не может уже и десятый.

Вот когда пить принимаются тихо, рассказывая за стаканом вина анекдоты.

Друг дружку не перебивают, а выслушав, заверяют: «А я так получше знаю анекдотец». И тут же начинают: «А вот что там-то и там-то случилось, сам был, своими глазами видел».

Анекдоты переходили порой в прямую неприличность, и не по душе было мне слышать смех Лоранда над сальностями, полными неуважения к женщине.

Успокаивала только уверенность, что наши в такой поздний час давно уже спят. Не может быть, чтобы маменька или ещё кто-нибудь подслушивал за боковой дверью.

Но вот Лоранд завладел разговором, задав вопрос: какой народ славится по части выпивки, всех может перепить?

Сам он, не дожидаясь, тут же высказался в пользу немцев.

Это задевающее национальную честь утверждение сразу же, естественно, вызвало сильнейшие возражения.

Мадьяр и тут никому своего первенства не уступит.

Некоторые, попокладистее, попытались было восстановить согласие, отдавая преимущество кто англичанам, кто сербам, но ни одну из тяжущихся сторон это, разумеется, не удовлетворило. Осмелившийся бросить вызов общественному мнению Лоранд вынужден был сослаться на известнейшие примеры.

— Погодите, вот послушайте! Однажды послал герцог Батяни две гёнцских бочки[160] лучшего вина в подарок монахам-гибернийцам. Но за провоз дорогого венгерского зверскую пошлину взимают за Лейтой.[161] Монахам двадцать золотых пришлось бы уплатить, кругленькая сумма! И вот они, чтобы сберечь денежки, но и вина не упустить, взяли и тут же, не сходя с места, беспошлинно выпили две бочки.

Ах, подумаешь! Ему тотчас привели пример вдвое-втрое лучших питухов — по эту сторону Лейты.

— Ну а Пепи Геннеберг, тёзка твой, — повернулся он к Дяли, — который ещё такой обычай придумал: проденет сидящим с ним шнурок в мочки ушей и, как опрокинет стакан, всем тоже до дна приходится пить, иначе хозяин уши порвёт.

— А, это нам не подойдёт, у нас уши не проколоты! — крикнул кто-то.

— Мы и так пьём, незачем нас за уши тянуть! — подал реплику другой.