Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость - Эмиль Золя

Два дня спустя, как и было условлено, Матье пришел к Моранжу в его квартиру на бульваре Гренель. Моранж был по-детски весел и счастлив.

— О! Вы точны, но вам придется набраться терпения, — служанка запаздывает, что-то у нее не ладится с майонезом… Пройдемте пока в гостиную.

Все та же гостиная, оклеенная светло-серыми обоями с золотистыми цветами, была уставлена белой лакированной мебелью в стиле Людовика XIV, тут же стояло пианино палисандрового дерева, и здесь, вспомнил Матье, много лет назад его принимала Валери. Пыль въелась в мебель, во всем чувствовалось запустенье нежилой комнаты, куда редко заглядывают хозяева.

— Конечно, — сказал Моранж, — эта квартира слишком велика для нас двоих. Но мне было бы невыносимо тяжело расстаться с ней. Да мы уже и привыкли здесь… Рэн живет в своей комнате. Пойдемте посмотрим, как у нее уютно, как она все мило устроила. Кстати, я покажу вам вазы, которые я ей подарил.

Бледно-голубая комната, обставленная полированной сосновой мебелью, тоже ничуть не изменилась. Хрустальные вазы, инкрустированные эмалью, были действительно очень красивы. Кроме ваз, здесь накопилось великое множество безделушек, всевозможных вещиц, которыми отец одаривал дочь. Он ходил здесь на цыпочках, как в святилище, и говорил приглушенным голосом, с блаженной улыбкой служки, вводящего непосвященного в обитель божества. Затем с таинственным видом он увел гостя в другой конец квартиры, в свою собственную спальню, где ничего не изменилось со смерти жены, где как реликвия сохранялась та же мебель из туи, те же желтые обои. Камин, столы, стены были покрыты, заставлены и увешаны снимками и бесчисленным множеством портретов матери и дочери, которую фотографировали с самого детства каждые полгода.

— Идите, идите, я же вам обещал показать последний портрет Рэн… Вот, полюбуйтесь!

И он подвел Матье к некоему подобию иконостаса, благоговейно воздвигнутого на столике против окна. Вокруг двух фотографий, находившихся в центре, симметрично стояли самые удачные снимки: последний портрет Рэн и рядом портрет ее матери в том же возрасте, что и дочь, — точно сестры-близнецы, обе красивые, обе улыбающиеся.

На глазах Моранжа выступили слезы, и он в восторженном умилении залопотал:

— Ну? Что скажете? Разве Валери, которую я так любил и так оплакивал, разве не возвращена она мне в лице маленькой Рэн? Уверяю вас, это та же самая женщина. Вы сами видите, я вовсе не брежу, она действительно воскресла в другой — те же глаза, тот же рот, те же волосы. Как она хороша! Я простаиваю здесь часами, дорогой Фроман, ведь она — мое божество!

Матье, растроганный до слез этой беспредельной отцовской любовью, вдруг почувствовал, как все в нем застыло при виде фотографий этих двух женщин, столь похожих одна на другую, мертвой матери и живой дочери, которая находилась теперь неведомо где и опасения за судьбу которой преследовали его уже третий день. Но тут служанка доложила, что омар и майонез поданы, и Моранж, весело проводив гостя в столовую, велел растворить настежь окно, чтобы можно было наслаждаться прекрасным видом, открывавшимся с балкона. Стол был накрыт на двоих, однако у того места, где обычно сидела Рэн, стоял большой букет белых роз.

— Садитесь по правую руку от нее, — сказал Моранж, улыбаясь своей доброй улыбкой. — Ведь нас трое.

Он шутил в продолжение всего обеда. После омара были поданы котлеты, затем артишоки. Моранж, обычно неразговорчивый, был неестественно возбужден, много говорил, как бы желая доказать гостю, что наперекор всему судьба в конце концов вознаградит разумного, осторожного и скромного хозяина этого дома. Моранж по-прежнему придерживался взглядов своей покойной жены, он считал, что был совершенно прав, не захотев обременять себя детьми, и теперь безмерно счастлив, заботясь только о своей маленькой Рэн. Если бы человеку дано было начать жизнь сызнова, ему не надо было бы никого, кроме Рэн. Если бы не та страшная потеря, надолго повергшая его в отчаяние, он поступил бы в «Креди насьональ» и, возможно, ворочал бы теперь миллионами. Но все равно он ничего не потерял, — ведь у него есть Рэн. И Моранж делился с Матье своими мечтами, рассказывал о приданом, которое скопил для нее, о достойном муже, которого хотел бы для нее найти, говорил о высоком положении в свете, — он его завоюет и в конце концов попадет в избранное общество благодаря Рэн, если только она не предпочтет навсегда остаться с ним, что было бы для них обоих блаженством. Наконец, он признался Матье в своем сокровенном замысле, который вынашивал втайне ото всех. Он повиновался Рэн во всем и понимал, что она столь же честолюбива, как и ее мать, так же жаждет развлечений, празднеств, роскошной жизни. Вот ему и пришла мысль сыграть на бирже, искусно провести несколько операций, а затем удалиться от дел, предварительно обзаведясь коляской и загородным домом. Ведь не боги горшки обжигают, и он, Моранж, ждет лишь удобного случая.

— Что ни говорите, мой дорогой, а у единственного ребенка все преимущества: лишь одно существо владеет твоим сердцем, и руки у тебя свободны, чтобы сколотить ему состояние.

Когда служанка принесла кофе, Моранж вдруг весело воскликнул:

— Я совсем позабыл сказать вам, что Рэн мне уже написала. И такое нежное письмо, она так довольна, сообщает столько занятных подробностей, — в первый же день по приезде она совершила большую прогулку. Я получил письмо сегодня утром.

Пока Моранж рылся в кармане, Матье вновь почувствовал ледяной трепет, неизвестно почему охвативший его. С позавчерашнего дня он старался себя успокоить, истолковать в лучшую сторону неожиданную встречу в проезде Тиволи. Веселый завтрак у милейшего Моранжа постепенно рассеял мучивший его кошмар, унес все смутные опасения. Но внезапно эта ложь, письмо, написанное явно здесь, в Париже, вновь переполнила Матье жалостью и сочувствием к любящему и счастливому отцу, хотя, возможно, где-то поблизости решалась судьба его дочери.

— Дорогая малютка, — продолжал Моранж, пробегая строки письма, — с ней так ласково обошлись, поместили в прелестной красной комнате с большой кроватью, она в ней просто затерялась. Простыни с вышивкой, как вам это нравится! И флаконы от духов на туалете, и повсюду ковры. О! Это очень богатые люди, самая высшая аристократия, по словам баронессы!.. Слушайте дальше. Баронесса тотчас же повела дорогую мою девочку в парк, и они гуляли два часа среди чудесных цветов. Там есть аллеи с вековыми деревьями, высокими, как церковные шпили, есть большие пруды, где плавают лебеди, и оранжереи, где растут редкие благоухающие растения… Знаете ли, я вовсе не тщеславен, но все же приятно, что твою дочь принимают в таком замке. И пусть она, моя крошка, развлекается, пусть будет счастлива!

Он совсем позабыл о кофе. Вдруг дверь распахнулась, и на пороге показалась столь необычайная и нежданная гостья, что в столовой воцарилась полная тишина: в комнату вошла баронесса.

Моранж тупо глядел на нее, ничего не понимая.

— Как? Это вы? Рэн с вами, вы ее привезли?

Он машинально поднялся, заглянул в прихожую, полагая, что дочь снимает шляпку. Но тотчас же вернулся и повторил:

— Где она? Вы ее привезли?

Серафина, очень бледная, не торопилась с ответом, однако вид у нее был решительный, она гордо выпрямила свой стан, готовая отразить самые грозные опасности и побороть их. Она протянула Матье ледяную, но не дрогнувшую руку так спокойно, точно радовалась их встрече. Затем негромко заговорила:

— Да, я ее привезла. Она вдруг почувствовала недомогание, и я сочла разумным привезти ее в Париж… Она у меня.

— Ах! — только и промолвил ошеломленный Моранж.

— Она несколько утомлена после дороги, она вас ждет.

Он продолжал смотреть на Серафину округлившимися глазами, потрясенный этой историей, и, казалось, не замечал всей ее неправдоподобности; он даже не спросил, почему больную дочь не привезли прямо домой.

— Значит, вы приехали за мной?

— Ну да, поторопитесь.

— Хорошо! Хорошо! Разрешите, я только возьму шляпу и распоряжусь, чтобы приготовили комнату.

И он вышел, не особенно встревоженный, однако чувствуя какой-то смутный страх; его поглощала единственная забота — поскорее найти свою шляпу и перчатки, чтобы не заставлять себя ждать.

Как только Моранж очутился за дверью, Серафина, проводив его взглядом, поднялась и вздохнула всей грудью, словно воин перед нелегкой, но неизбежной битвой. Ее глаза, все в золотистых искорках, мрачным пламенем горели на бледном лице, озаренном пожаром рыжих кудрей. В молчании встретились они взглядом: ее глаза с какой-то дикой отвагой смотрели на Матье, и он, побледнев еще больше, чем Серафина, содрогнулся от страшной догадки.

— Что случилось? — спросил он наконец.

— Непоправимое несчастье, друг мой! Его дочь умерла.