Калигула - Зигфрид Обермайер

Возглавлял делегацию иудеев знаменитый философ Филон, благодаря острому уму которого им и удалось наконец добиться приема у римского императора. Калигула как раз осматривал свою новую виллу, когда к нему подошел Филон и глубоко поклонился. Император приветствовал его словами:

— Значит, вы и есть те самые люди, которые сомневаются в моей божественности? Вы мужественны, этого отрицать нельзя, поскольку только самоубийцы могли бы осмелиться явиться мне на глаза с такими бесстыдными речами.

Филон не смутился:

— Мы обладаем мужеством и уверенностью законопослушных подданных, император. Разве не александрийские иудеи принесли самые большие жертвы, когда ты взошел на трон и во время твоей болезни — намного большие, чем положено по закону?

— Это всем хорошо известно, но одно вы упустили: не оказали чести моей божественности.

Не дождавшись ответа, Калигула продолжил обход виллы и, казалось, уже забыл про иудеев, но вдруг он обернулся:

— Почему вы не едите свинины, Филон? Объясни мне.

Филон принялся рассказывать о религиозных законах, но Калигула уже не слушал, продолжая свой путь. Снова несчастные иудеи потянулись за ним, в то время как император внимательно рассматривал мраморные колонны атриума и отдавал распоряжение о вставке хрустальных пластин в окна.

Еще только раз обернулся он к настойчивым просителям.

— Я не могу вам помочь. Вы так же, как остальные, должны подчиниться нашим законам. Я знаю, что вы поступаете подобным образом не со зла, а по глупости, потому что иначе узнали бы во мне того, кем я являюсь — бога!

Иудеям пришлось возвращаться ни с чем, но, к счастью, римские учреждения в Александрии, желая сохранить мир и действуя с позиций разума, не очень внимательно слушали о том, стоят статуи императора в синагогах или нет.

Возможно, и Калигула не вернулся бы к этому вопросу, если бы взбунтовавшиеся в Ямнии иудеи не разрушили императорский алтарь. Прокуратор Геремний Капитон немедленно проинформировал Рим об этом преступлении, и Калигула вскипел от злости. Его друг Геликон, ненавистник иудеев, подлил к тому же масла в огонь, так что император решил, что расплата за этот из ряда вон выходящий проступок должна быть соответствующей. Поскольку Каллист с Геликоном отсоветовали ему полностью разрушать город, Калигула обдумывал — вместе с Геликоном — другие меры наказания.

— Нужно выяснить, что будет для них самым страшным ударом, что заставит сильнее всего страдать. Ты должен знать, Геликон, в чем особенности этого народа, так придумай что-нибудь.

Геликон сразу откликнулся:

— Сначала вспомним, что для иудеев священно. Конечно, Иерусалим. Это город их древних царей и проповедников, а также самой большой святыни — построенного Геродотом храма. Ни один чужеземец не имеет права туда заходить, а его внутренние помещения доступны только главным жрецам. Осквернение этого храма станет несчастьем для иудеев всего мира.

Калигула подумал, и улыбка тронула его бесцветные губы.

— Отлично! Я прикажу установить внутри храма колоссальную статую Юпитера с моим лицом. Иудеям придется почитать меня и одновременно Юпитера.

— Божественная мысль! — восторженно воскликнул Геликон. — Это научит строптивый народ уважать Рим и его богов.

Император кивнул.

— Тебе, Геликон, я поручаю привести мой приказ в исполнение.

Геликон отправил легату Сирии Публию Петронию письмо, в котором высказал требование изготовить статую императора в образе Юпитера высотой не меньше пятнадцати локтей, чтобы потом установить ее, при необходимости — с применением силы, в большом Иерусалимском храме. Калигула добавил пару строк, в которых превозносил заслуги легата во времена Тиберия, и — частично с похвалой, частично с угрозой — высказал пожелание, чтобы приказ был выполнен поскорее.

Гай Юлий Каллист, вольноотпущенный раб Калигулы, как велел древний обычай, прибавлял к своему имени имя господина. Свободу, влияние и состояние он приобрел благодаря усердию, уму и скрытности. Чтобы знать больше других, Каллист создал и оплачивал из своего кармана хитроумную шпионскую сеть, которая подчинялась только ему.

От него не укрылось, что в кругу друзей сестер императора с участием Эмилия Лепида и Валерия Азиатика что-то назревало — что-то, направленное не против него, всемогущего секретаря, но против императора. Ему периодически сообщали то о том, то об этом, что подпитывало его подозрения. Но Каллист не думал доносить на заговорщиков, пока они не попытаются привлечь к участию его. Хотя тут опасаться секретарю было нечего, потому что все знали его как верного и неподкупного слугу императора. Таковым Каллист и был. И все же заговору с целью уничтожения Калигулы он препятствовать бы не стал. Его разум подсказывал, что мнимая божественность, произвол и беспредельная жестокость императора когда-нибудь перейдут границы и будут стоить ему головы. Это было только вопросом времени, и он считал вполне вероятным, что меч или яд найдут дорогу к Калигуле, несмотря на охрану, слуг, пробующих еду, и преторианцев.

Каллист же и не думал заканчивать свою жизнь вместе с императором.

Он хотел спасти нажитое за время правления Калигулы и при этом сохранить честное имя. Каллист не был ни жестоким, ни мстительным, ни злопамятным. Вся его сила, ум, изворотливость были направлены на то, чтобы не нажить себе в Риме ни одного врага, выполняя при этом волю Калигулы. Дело это было чрезвычайно сложное, но до сих пор ему удавалось. Для времени, которое наступит «потом», Каллист воздвиг две основные опоры. Одной из них являлся Клавдий Цезарь, которому он всегда был готов оказать услугу и по возможности ограждал от нападок и обид. На ехидный вопрос Калигулы, почему же он так прикипел душой к бестолковому Клавдию, тот отвечал:

— Твой дядя, император, так беспомощен и неловок в жизни, что вызывает сочувствие и желание его поддержать. Я знаю, что он ни к чему не способен, кроме научных трудов, но здесь он по крайней мере чего-то достиг.

Слова «ни к чему не способен» усыпили бдительность Калигулы.

Клавдий Цезарь временами выказывал в свойственной ему неловкой манере благодарность Каллисту, и тот знал, что на «потом» у него в запасе есть заступник.

Второй опорой была тайная помощь семьям пострадавших. Он часто предупреждал жертву об опасности, если таковая ему самому не грозила, и пытался спасти состояние для семьи несчастного всеми возможными путями. Копии анонимных писем Каллист заботливо припрятывал в своем отдаленном имении: они должны были «потом» спасти его жизнь и состояние.

В последнее время появилась возможность выстроить еще одну опору, но Каллист не был уверен в ее прочности. Речь шла о Нимфидии, его дочери. Несколько месяцев назад девушке исполнилось четырнадцать лет, и Калигула настоял на том, чтобы отец представил ее во дворце. Нимфидия не отличалась красотой, но была хорошо сложена и умна. Император похвалил ее, и Каллист никак не мог решить, переживет ли он с семьей эру императора легче, если Нимфидия станет его любовницей. Каллист любил дочь, однако обладал достаточно трезвым умом и понимал, что не сможет препятствовать желанию Калигулы, если таковое появится. Но при необходимости он мог разжечь это желание, только не знал, принесет ли это пользу «потом».

Каллист собрался с силами и отодвинул тревожные мысли в сторону. За окном лил весенний дождь, различимый через северные окна храм Юпитера Капитолийского сейчас скрывала серая завеса. Секретарь со вздохом достал список имен одиноких римских богачей. В это время дня его обычно не тревожили, в случае же неожиданного появления императора надежный слуга должен был предупредить Каллиста.

Он взял чистый свиток папируса, раскрыл и обмакнул каламий[9] в бронзовую чернильницу.

24

Корнелий Кальвий жил на окраине города. В последнее время он был занят тем, что разбирал свою разросшуюся библиотеку. Раньше он хотел передать ее Сабину, но, поскольку тот отправился служить в Эфес, Кальвий решил все еще раз обдумать.

— Не понимаю, что случилось с племянником, — вслух рассуждал он. — Вырос в окружении книг, уже ребенком познакомился с самыми известными поэтами и вдруг бросился в объятия Марса, будто все это ничего не значит.

Слуга Диотимий, который помогал ему разбирать свитки, ученый, так же, как и Кальвий, умудренный годами человек, задумчиво погладил бороду:

— Я бы сказал, что как раз потому, что Сабин вырос среди книг, его потянуло в другую сторону. Молодые люди стремятся испробовать жизнь во всех ее проявлениях, посмотреть, что есть вокруг. Поверь мне, господин, Сабин вернется к книгам.

Кальвий покачал уже почти полностью облысевшей головой.

— С ним все так запутано! Он прислал несколько писем, и ни в одном из них не чувствуется восторга от военной жизни. Племянник просто умалчивает об этом, подробно рассказывая о своеобразии Эфеса, храме Артемиды и тех, кто еще его посещает. Причем делает это так искусно, что у меня возникло подозрение, а не переписаны ли строки у Геродота. Но нет, как выяснилось, я ошибался.