Смех под штыком - Павел Моренец

Переоделся Илья в передней, вошел. Мотя всплеснула от восторга руками:

— Ну, и молодец ты в нем! Только дай я штаны подправлю, а то дюже мотня оттопырилась, я ее подберу сборочкой — и ладно будет. А ты сам уж потом «подновишь», будто давно носишь.

Пошла Мотя за бланками документов, а Илья начал трудиться над своим костюмом, сняв его и временно облачившись в прежнюю одежду. Долго возился в передней, пыхтел, громыхал печной дверкой, скрипел кирпичами.

Пришла Мотя и ужаснулась, всплеснув, конечно, руками: «Батюшки мои, да ты перестарался!» А Илья самодовольно улыбается, похаживает взад и вперед. Было чем полюбоваться: на плечах погоны выведены химическим карандашей: на одном лычка отмечена, на другом — звездочка, фуражка на лоб сдвинута, будто его по затылку смазали; кокарда — наискосок, рубашонка тесная, петушится, штаны с тавром.

Получил от Моти бланки воинских документов, выбрал себе по вкусу, написал, что он-де солдат распронаэтакого ударного полка отпущен на две недели. Сам расписался за всех, бумажку подсушил, вывалял. Все готово. Ходит себе именинником, улыбается. Попробуй-ка, подступись к нему.

Арестуют — в гауптвахту отправят, а там хоть целый год держи, ничего не выяснишь. Да кто его посмеет арестовать? У него же документ всего на две недели! Самый надежный документ. И писать их можно без счету: печати свои.

Устроил свои дела, получил бомб, шнуров, капсюлей, пироксилиновых шашек. Уложил все это, кроме капсюлей, в мешочек из-под крупчатной муки, переложил газетами и пошел вразволочку прямо на станцию.

Там ему почет, все от него расступаются, билет взял без очереди (не всегда же литера дают), к поезду прошел без очереди — шпики, когда мимо проходил, смотрели, как на пустоту. — Сел в вагон первого класса… на ступеньку — и покатил… Эх, и хорошо же было ехать! Поезд несется чортом! Ветер свистит, ласкает лицо, а он полной грудью воздух вдыхает, трепещет от счастья, каждому кустику, каждому домику радуется. А тут целая панорама: необ’ятный луг, переплетенный голубыми рукавами Дона; хутора, скатывающиеся от полотна к Дону, вдали за морем — взбежавший на холм Таганрог. Хорошо жить!

Прошла поездная бригада, всех сгоняет с тормозов, а ему, солдатику, можно, у него и билет не спросили, зря деньги затратил.

Ночью — пересадка. Сел в товарный вагон. Сумочку с бомбами — под голову, — и завалился спать, чтобы никто не поинтересовался содержимым сумочки, и чтобы самого не беспокоили излишними проверками документов. К утру нужно быть свежим, бодрым.

И пошла работа веселая, спокойная. И как он сам не догадался, сколько риску, страхов, неудобств было. А теперь — ездит, как в своих поездах. На вокзалах ночами не слоняется, не дразнит аппетиты стражников да шпиков, теперь забрался под стол, завернулся в шинель (это ему Борька подарил, от германской войны осталась у него, ветхая, как рогожа), так завернулся в шинель — и спит напропалую. И голодный не бывает: теперь уж в буфет не заглядывает, на кой чорт он ему нужен, когда бабы шеренгами около станции торгуют, — купил, скажем, курицу, фунта три хлеба; примостился в тени, скушал и сидит улыбается от блаженства.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Связей Илья не привез. Как начинать работу трем человекам, не имеющим ни одного знакомого, ни одной надежной квартиры?

Во дворе постоялого, в конуре живет рабочий. Но что это за рабочий! В комнатушке — железная кровать, на ней — три доски, в изголовье — кучка тряпья, на пыльном подоконнике — кружка, огрызок хлеба. Сам оборван, замаслен, грязный. Вид страдальческий, забитый. Типичный спившийся босяк. Но он никогда не бывает пьян, его питание — кусок хлеба и бутылка молока. Уж холодно вечерами, сентябрь, а он гнется в своем пиджачишке… Разве попытать? Труслив будто, но выбора нет. Илья понемногу охаживает его, но тот насторожен; Илья ведь солдат, а Пашет — господин.

Начало работы вялое. Пашет ходит по комнате, курит, временами останавливается и разглядывает папиросу. Хозяйка уж приглянула его для своей дочки: засиделась девка, ребята воюют, а ей подавай жениха: девка — огонь, в телесах, в весе, и лицом не «абы що». Он, правда, из панов, но обходительный, а у дочки ж приданное есть: одна дочь у старого; помрет он — подворье им останется, а в подворье — пристроечек, надстроечек, городушек, два дома — есть на что посмотреть. И в сундуках наготовлено. Хозяйка — баба дошлая, ей бы дипломатом быть, а не босиком по двору бегать. Перво-наперво начала подкармливать Пашета: борща принесет жирного, на троих, таких, как Илья, потом жареной баранины чашку, потом на закуску что-нибудь. А денег совсем мало берет. Подсунула дочку: пусть та носит. Пашет — ничего. Кушает. И Илья помогает. А иногда и Борька приезжает, тоже помогает.

Однако хозяйка выручает их: иногда стражники на постоялый заглядывают, проверяют приезжих, а сюда, наверх, — никогда, потому, что жильцы эти — люди самые, что ни на есть порядочные, и беспокоить их нельзя.

У Пашета завелась «она». И у Ильи завелась «она». Эта уже — красавица. Светлая шатенка. Хрупкая, изящная, будто выточена из мрамора. Брел как-то Илья в своем шутовском одеянии на базар мимо синагоги. Около ватагами играли детишки, толпами ходили дельцы в черных шляпах, точно на биржу сошлись. Вдруг он почувствовал пристальный взгляд, обернулся в сторону — со скамьи медленно поднялась «она» и, не сводя с него взора, пошла к нему, как в полусне. Он завернул за угол. Она последовала за ним: «Вы — Илья?»… — «Вы — Бетти?»… — «Но почему вы здесь? Вы — комиссар дивизии, были под Енакиево, и теперь — здесь? Вас же узнать могут»… — «Пойдемте куда-либо, расскажу»…

Встреча была очень приятна Илье: он рассчитывал получить через нее так необходимые связи, и потом, все-таки… «она» да еще красавица. Она во время отступления работала у него в подиве. В одном из городов он оставил всех женщин, кроме Маринки. Бетти после этого пережила много нужды, а в Харькове даже в обмороки падала от истощения. Осталась. Пришли белые, и она вернулась в дом отца. Теперь она, казалось, забыла про жестокость Ильи, про его оскорбительное пренебрежение к ее обаянию. Но он не пренебрегал, он не смел, потому что она была очаровательна.

Привела она его в свой дом, в свою игрушечную, чистенькую, уютную комнату и принялась расспрашивать его. Вся многочисленная семья в это время отсутствовала по случаю праздника, иначе бы все до последнего малыша заинтересовались всем, что было у Ильи на сердце и под сердцем. Он мало рассказал о себе, заверил лишь, что он не изменил и намекнул, что ему нужны связи. Она, как это ни странно, сразу поверила ему: ведь евреи — ужасные скептики.