Судьбе наперекор... - Лилия Лукина

Утром, когда я собиралась уходить, мама осторожно сказала:

— Леночка, я наверху в шкафу пакет нашла, там шампанское, записка и фотографии... Ты не сердись, пожалуйста, я же не знала, что там, когда открывала... Просто я хотела твои летние вещи убрать, чтобы не мешали...

Ох, права была Юлия, выкинуть надо было все это. Хотя... Все равно баба Варя маме все уже рассказала.

— Не надо, мама, не оправдывайся. Все нормально. Так, что ты хотела спросить?

— Леночка, это Владислав, папа Игорька, да?

— Да, мама. Это отец Игоря,— против своей воли я чувствовала, что начинаю злиться.— Что дальше?

— Ничего, доченька, ничего,— вздохнув, сказала она.— Просто понравился он мне: красивый человек и видно, что добрый.

Чтобы не сорваться на маму — она-то чем виновата? — я быстренько выскочила из дома, даже не попрощавшись — хорошо, что с вечера положила в сумку связанные с Лорингами записи, а то пришлось бы откладывать поездку. В результате такой моей взвинченности день прошел кувырком и на судоремонтный завод к Котлову я выбралась только ближе к вечеру.

— Здравствуйте, Леночка,— грустно приветствовал он меня и показал на разложенные на стульях и столах бумаги.— Вот, разбираю. Готовлюсь на всякий случай — Николай Сергеевич ведь завтра в права наследования вступает.

— Да бросьте вы это дело, Александр Иванович. Ус-пеется еще,— улыбнулась я старику.— А я ведь к вам с интересным разговором приехала. Налейте-ка мне вашего чаю со смородиновыми листьями, если остался, и давайте «поговорим о старине».

— Что же вас так заинтересовало, Леночка, «в делах давно минувших дней», а? — улыбнулся он.

— Лоринги, Александр Иванович. Ведь вам наверняка и дедушка, и отец много чего о них рассказывали.

— А зачем это вам, Леночка? — спросил он, мгновенно преобразившись из милого старичка в очень серьезного и отнюдь не добродушного пожилого мужчину, совершенно не настроенного делиться своими воспоминаниями без веских к тому оснований.— Почему у вас возник такой интерес к этой семье?

— Потому, Александр Иванович, что за компанией «Доверие» и всеми смертями,— Ну, зачем старику знать лишнее? — стоит Готтфрид фон Лоринг. Это ему нужен завод. Сейчас он живет в Колумбии, в Картахене, и владеет экспортно-импортной фирмой «HFL»,— и в ответ на его недоуменный взгляд объяснила: — Это расшифровывается, как Гуго фон Лоринг — его отца, основавшего эту фирму, так звали.

Котлов немного помолчал и, видимо, что-то для себя решив, сказал:

— Леночка, если вы располагаете временем, то я приглашаю вас к себе в гости. Разносолов не обещаю, но чай у меня неплохой. Не возражаете?

Я, естественно не возражала.

В одноэтажном добротном кирпичном особнячке, стоявшем в одном из сбегавших к Волге переулков прямо рядом с заводом, все дышало стариной: дубовая мебель, даже не тронутая жучком, потертая бархатная обивка на массивных и тяжелых креслах, картины, подсвечники, посуда — все это пришло по крайней мере из середины девятнадцатого века.

— Проходите, Леночка,— пригласил Котлов и помог мне снять дубленку.— Сейчас моя жена нам поужинать соберет и чайку заварит. А я вам пока одну вещь покажу.

Я прошла вслед за ним в заставленную книжными шкафами комнату, вероятно, что-то вроде кабинета, где он, слегка поклонившись большому, висящему на стене портрету, торжественно сказал:

— Это барон Генрих фон Лоринг, последний владелец судоремонтного завода. Мой отец спас этот портрет, когда его из заводоуправления выбросили и сжечь хотели.

Изображенный на портрете мужчина лет тридцати пяти был очень симпатичным, если не сказать красивым человеком: светлые коротко подстриженные волосы, бакенбарды и усы, составляющие единое целое с небольшой аккуратной бородкой, но главное — это были, как будто освещавшие лицо, ясные серые глаза. На среднем пальце его опиравшейся на трость правой руки был четко выписан художником массивный золотой перстень с баронской короной.

— Подождите, Александр Иванович,— сказала я, достав из сумки полученную в свое время от Пана справку, и показала на фотографии колумбийских Лорингов.— А это тогда кто?

Он мельком глянул на бумагу в моих руках и невесело усмехнулся.

— А это, Леночка, очень долгая и довольно грустная история. Вы уверены, что все еще хотите ее выслушать?

— Теперь больше, чем когда либо,— твердо ответила я.

Немного попозже, после ужина, стараясь поудобнее устроиться в большом старинном кресле, я наблюдала, как Александр Иванович бережно достал из шкафа потемневшую от времени серебряную шкатулку, поставил ее на стол рядом с зажженной лампой, потушил верхний свет, присел к столу и довольно долго смотрел в темноту за окном. А потом, словно очнувшись от каких-то своих то ли мыслей, то ли сомнений, задумчиво произнес:

— Лоринги...

И слова за словом передо мной начала разворачиваться непростая история этой семьи. Многое я уже знала, благодаря работе в архиве, и теперь рассказ о тех чувствах, которые испытывали эти люди, о страстях, бушевавших в этой семье, ложился на официальную хронику, как вышивка на канву.

Барон Гуго фон Лоринг с женой Анной и детьми появился в Баратовской губернии в конце восемнадцатого века, когда в Заволжье уже были первые поселки немцев-колонистов. Промотавший свое немалое состояние, а потом и приданное жены в веселых кварталах Гамбурга и за карточным столом он приехал сюда в надежде, что его титул и солидная родословная сами собой откроют перед ним блестящие перспективы, но увы... Здесь все это ничего не стоило — здесь надо было работать, причем работать руками, а он это мало того, что не умел, но и не захотел чему-то учиться. Убедившись, что его таланты мастерски раздавать карты, красиво поднимать бокал и рассказывать забавные истории здесь никому не нужны, Гуго сник, затосковал, ища утешения в вине, и стал опускаться все ниже и ниже. Все жизненные тяготы легли на плечи Анны и их старшего сына Генриха, которые, позабыв о титуле и родовой чести, о которых постоянно напоминал им Гуго, особенно яростно в пьяном виде, изо всех сил старались хоть как-то поддерживать сносное существование семьи, берясь за любую работу, которую им предлагали. Рано повзрослевшие в этой борьбе за выживание младшие дети, жалея мать, тоже стремились хоть чем-то помочь старшим. Но не Гуго, который, когда ему не давали денег на выпивку, часами просиживал в кабачке, в ожидании, что его кто-нибудь угостит.

Выросший рядом с Северным морем Генрих, всей душой любивший его на первый взгляд неприветливые свинцово-серые воды, очень тосковал по нему, живя в степи с ее засушливыми жаркими летними ветрами и суровыми вьюжными зимами. Когда же ему удавалось побывать на Волге, он радостно вдыхал свежий влажный воздух и мечтал о том, что когда-нибудь их семья сможет перебраться поближе к реке. Но нужно было работать и он снова возвращался в ненавистную степь.

Все резко изменилось в один момент, когда из Германии пришло известие о доставшемся Гуго небольшом наследстве после какого-то дальнего родственника. Все оживились — ведь появилась возможность хоть немного подправить свое полунищенское существование, но Гуго, впервые за многие годы почувствовав себя хозяином положения, быстро всех отрезвил и, желая отыграться за все пережитые от Анны и Генриха унижения, когда они отказывали ему в деньгах на вино, презрительно смеясь, заявил, что, уехав в Германию за наследством, возвращаться в Россию не собирается.

— Вы не имеете права так поступить, отец,— твердо глядя ему в глаза, заявил Генрих.— Ведь мы оказались здесь, на чужбине, по вашей вине и, если в вас осталась хоть капля не пропитой вами родовой чести, о которой вы неустанно твердили нам с матушкой, пьянствуя, между прочим, на заработанные нами же деньги, то вы обязаны или сюда вернуться, или сейчас взять нас с собой.

В ответ на это Гуго расхохотался ему в лицо:

— Посмотри на себя, щенок! Посмотри на свои руки, на руки своей матери! Этими руками теперь можно камни обтесывать. Ваше место здесь, в навозе! А я найду для своих денег лучшее применение — девочки Гамбурга соскучились по мне,— он, полюбовавшись на свои ни одного дня не знавшие работы руки, поправил на пальце массивный золотой перстень с баронской короной — единственное, что уцелело от доставшегося ему когда-то от предков состояния.

Генрих ничего ему на это не ответил, он обнял за плечи плачущую мать, стремительно постаревшую за эти нелегкие годы, посмотрел на младших братьев и сестер, испуганно сбившихся и кучу, и поднял на отца свои ясные серые глаза, которые сейчас потемнели и напоминали цветом волны столь любимого им моря. Потом достал из кошелька монету и, бросив ее стол, сказал:

— Ну, что ж, отпразднуйте свою вновь обретенную свободу, господин барон,— и повернулся, чтобы выйти из дома.

— Да, свободу! — торжествующе заявил Гуго ему вслед, беря монету.— Свободу от нищеты, от ваших вечных рассуждений, Где взять денег, от этих голодных глаз,— он кинул в сторону детей,— от этой старухи...