Кто брал Рейхстаг. Герои по умолчанию... - Николай Ямской

Чтобы читатель точнее уловил чувства, которые охватили при этих словах сидящего напротив генерала Минина, напомним содержание документа, который в тот момент благополучно лежал в архиве Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Документ представлял собой оригинал наградного листа от 5 мая 1945 г . на имя Макова Владимира Николаевича. Согласно изложенному в нем, гвардии капитан – цитирую: «был направлен в 150 с. д. для помощи специально подготовленным частям в выполнении задачи по захвату Рейхстага». Излишняя, по мнению бывшего комкора, а теперь замминистра, инициатива, оказывается, заключалась в том, цитирую все тот же документ, что офицер «активно участвовал в захвате Рейхстага и водружении над ним знамени». А «внушение» оформилось в строчке: «достоин звания Героя Советского Союза». Наградной лист, о чем уж говорилось ранее, венчала личная размашистая подпись… Семена Никифоровича Переверткина.

«Горько было, – описывал потом в беседе со мной Михаил Петрович, – слушать сплошную неправду от человека, занимающего такой огромный государственный пост».

А я, грешным делом, подумал: «Святой человек! Он все еще не подозревает, что десятилетиями самая сокрушительная, самая масштабная ложь, как правило, рождалась, утверждалась и по всей стране распространялась именно с этой державной высоты… »

Впрочем, разговор на том не завершился. Напоследок бывший боевой комкор, а ныне ответственный за общественный порядок в стране заместитель министра счел необходимым прямо предостеречь Минина и иже с ним. «Кто бы ни писал письма о штурме Рейхстага в ЦК КПСС или другие организации, – сказал Переверткин с металлом в голосе, – все они присылаются на рассмотрение и заключение мне или командующему 3-й ударной армией В. Кузнецову».

Визит в первой половине октября этого же года к бывшему командарму, находящемуся в то время на ответственной работе в центральном аппарате Минобороны СССР, окончательно расставил все по своим местам. Встретив Минина в приемной на

Кропоткина, 19, генерал-полковник В. Кузнецов тоже вокруг да около ходить не стал. На просьбу Минина оказать помощь в восстановлении исторической правды о штурме Рейхстага стразу же ответил отказом. Однако надо отдать должное: в отличие от Переверткина, менторского тона не придерживался. А попытался даже что-то объяснить. Например, рассказал, что в свое время командование армии и 79-го корпуса тщательно занималось этим вопросом. И даже провело нечто вроде расследования, когда многих участников штурма Рейхстага, в том числе М. Егорова и М. Кантарию, вызывали поодиночке и с каждым обстоятельно беседовали. И уж только после того, как установили, что все опрошенные одинаково оценивают обстановку, командование пришло к единому мнению, которое и нашло потом свое отражение в широко обнародованных материалах. О том, как он, командарм, в мае – июне 1945 г . сам визировал нужные наградные и отправлял в Москву легендированные его генералами и политотделом армии доклады о взятии Рейхстага и водружении Знамени Военного совета армии № 5, Кузнецов, конечно, умолчал. Уверенность, что все это надежно и надолго засекречено от потомков, избавила его от необходимости задуматься, насколько двусмысленно будет звучать его рассказ о собеседованиях «со многими участниками штурма, одинаково оценивающими обстановку» тогда, когда через много лет выплывут на свет из тьмы спецхранов документы с его собственной подписью и подписями его подчиненных.

Впрочем, уже в ходе разговора Минин, уже начитавшийся открытых публикаций, авторы которых все никак не могли свести концы с концами, понял, какая сила стоит на пути правды и как тяжело будет ее отстаивать…

Многое объяснила и вроде бы случайная реплика генерала, брошенная где-то в середине разговора и подтверждающая уже сказанное Переверткиным. Случилось это, когда, не меняя своего добродушного тона и даже с некоторой «простецой», Кузнецов вдруг вспомнил о неком письме в инстанцию, созвучном устремлениям бывшего фронтовика-солдата. А вспомнив, неожиданно погрозил пальцем Минину и, понимающе подмигнув, сказал: «Это, наверное, ты, сукин сын, писал письмо, в котором был начертан план расположения Рейхстага и ближайших к нему правительственных зданий, на котором были указаны и водоем, и канал?!»

Минин ответил: мол, да, по всей вероятности, генерал читал именно его письмо. В послании, которое он написал еще в бытность своей послевоенной службы в Германии и которое командование артдивизиона адресовало в штаб 3-й ударной армии, он честно воспроизводил известные ему обстоятельства штурма. А для наглядности приложил собственноручно вычерченный план, из которого, между прочим, ясно вытекала нелепость многих официальных утверждений.

Далее что-либо обсуждать по главному вопросу стало бессмысленным для обоих. И осознав это, В. Кузнецов дипломатично перешел к отвлеченным темам. Узнав, что Минин только что с отличием закончил Военно-инженерную академию, генерал не без отцовской гордости сказал, что и его сын окончил то же учебное заведение, но только факультет тяжелой фортификации. «Я, – вспомнил потом Минин, – иногда слышал в академии фамилию такого слушателя. Но лично с ним знаком не был: он выпускался на год или даже два раньше меня. Но чтобы поддержать разговор, все же поинтересовался: „А где ваш сын сейчас служит?“ Генерал почему-то разглядел в вопросе некий подвох и сказал: „Ты, небось, думаешь, в Москве? Нет, он служит километров за сто от столицы. Пусть года два послужит там, познает тяготы службы, а потом можно будет его и сюда взять“.

Не скрою, я тогда не без грусти подумал: «Как легко живется и служится в армии сынкам крупных военачальников. При таком-то покровительстве тяготы службы они испытывают не на Кольском полуострове или Новой Земле, не в Сибири и на Дальнем Востоке, не на Сахалине, Камчатке или Чукотке, а под Москвой, в Ленинграде или других столичных городах наших союзных республик».

Позволено знать, позволено быть

Когда после встреч с генералами Минин обстоятельно, с мельчайшими подробностями рассказал все И. Климову, тот, как-то грустно улыбнувшись и чуть выдержав паузу, сказал:

– Вообще-то, их можно понять. В таких-то больших воинских званиях им не резон признаваться старшему лейтенанту в своих прошлых грехах.

Сам Климов при этом прекрасно понимал, что дело, увы, не только в генеральском грехе. Двери к исторической правде приоткрывали и снова захлопывали в большом доме ЦК КПСС на Старой площади в Москве. А то и в самом Кремле. На гребне поднятой Н. Хрущевым волны разоблачения культа личности Сталина кое-что из этой правды стало проскакивать в публикациях историков и журналистов. Однако все это были лишь крупицы и фрагменты. В соответствии с порядком, заведенным еще Сталиным, который всю жизнь опасался, что из архивных недр могут вынырнуть свидетельства темной истории его сотрудничества с царской охранкой, хранилища исторических документов оставались одними из самых закрытых учреждений в стране. Его сменщикам на высших партийных и государственных постах тоже было что скрывать в своем прошлом и настоящем. Поэтому власти строго ограничивали доступ к целым пластам исторических документов. Военный историк Климов, конечно же, был в курсе истории с письмом докторанта Высшей военной академии им. Ворошилова, капитана 1-го ранга Н. Мильграмма, который в 1956 г . отважился обратиться к Первому секретарю ЦК с письмом о необходимости рассекречивания архивных документов, касающихся начального этапа Великой Отечественной войны[142]. Против этого со специальной запиской выступило Министерство обороны СССР. Само письмо несколько месяцев мусолили в Отделе административных органов ЦК КПСС, где подготовили специальную справку в Секретариат. А все только для того, чтобы дать форменно издевательский ответ: «Решение ЦК КПСС от 7 февраля 1956 г . „О мерах по упорядочению режима хранения и лучшему использованию архивных материалов министерств и ведомств“ в полной мере отвечает на поставленные т. Мильграммом вопросы» [143].

«Оригинальный» ответ, превентивно пресекающий на будущее любой подобного рода интерес, строго ставил на место излишне любознательного капитана 1-го ранга. Но три года спустя осадили и маршалов. Двое из них – сам министр обороны Р. Малиновский и его первый заместитель В. Соколовский – под давлением своих засевших за мемуары однополчан заслали в ЦК письмо с проектом директивы о снятии с секретного хранения и разрешения публикации в открытой печати документов, освещающих военные операции Вооруженных Сил СССР в Великой Отечественной войне[144]. Хитроумные бойцы идеологического фронта со Старой площади сразу раскусили, какой большой оперативный «секрет» по графе «безвозвратные людские потери», а также другие «ненужные» народу подробности вылезут наружу в таких публикациях. Но обижать прямым отказом полководцев сочли как-то неудобным. Поэтому ловко переиграли их на обходном маневре: в Постановлении ЦК КПСС записали: «Одобряется постановка вопроса, но окончательное его решение отложено до выхода в свет шеститомной „Истории Великой Отечественной войны“»[145].