Кракен - Чайна Мьевиль

— Да, ты сможешь все это умять, только сначала тебе придется сказать, что происходит.

боюсь, хрюкнул Весельчак.

— Ну да, сегодня ночью страшновато, правда? Что происходит?

боюсь, агнелы вышли, грят не казать.

— Агнелы?

Она подавила нетерпение. Не было смысла раздражаться, беседуя с дружелюбным прожорливым хряком, слишком толстым, чтобы его пронять. Призрачный хряк вспорхнул к потолку и стал обгладывать шнур лампы.

д. д агнелы бвитва дуть помять не будто е.

Так. Кто-то выступил или вступил в битву. Помять? Мять? Помятые? Будто е?

А, черт, ясно. Коллингсвуд застыла в искрящемся свете своей магической фигуры. Память и — будущее. Агнелы. Агнелы — это, конечно, ангелы. Чертовы ангелы памяти выступили. Вышли из своих музеев, из своих замков. Они воевали против надвигающегося, чем бы оно ни было. Понятия ретроспекции и судьбы, имевшие своих, враждебных друг другу сторонников, сейчас вступили в борьбу сами, персонифицированные или обожествленные, и напрямую тузили друг друга в хвост и в гриву. Отныне это были не просто причины, оправдания, ссылки на целесообразность, casus belli, чтобы взывать к другим или заставить других в них поверить, — теперь они сами стали воюющими сторонами. Война приобрела приставку «мета-».

— Спасибо, Весельчак, — сказала Коллингсвуд, открывая контейнер и встряхивая его так, чтобы невидимое содержимое разбрызгалось за пределы защищенного круга.

Хряк стал бегать вокруг, все облизывая, чавкая и пуская слюни в тех измерениях, где ей, по счастью, не требовалось наводить порядок. Теперь, когда стало понятно, что Весельчак один, предосторожности сделались излишними, а потому Коллингсвуд вышла из круга электростатической защиты и выключила ее.

— Угощайся, — сказала она через плечо. — Постарайся особо не гадить и не вздумай стибрить что-нибудь, когда будешь уходить.

эй колливуд пока спасиб за ньям.

Коллингсвуд провела ладонями по волосам, нанесла минимум косметики, надела свою истрепанную форму и пошла через глубоко встревоженный город, над которым нависла небывалая угроза. «Помело в гараже», — не единожды сказала она про себя. Шутка была старой и плоской, уже утратившей всякий смысл. Ее повторение — словно все шло как обычно — почти не помогало.

— Курить нельзя, — сказал таксист.

Коллингсвуд уставилась на него, но не смогла собраться даже настолько, чтобы испепелить его взглядом. Она загасила сигарету и не закуривала ее снова, пока не оказалась в том крыле полицейского участка, которое занимал ПСФС.

Надо было проникать в лондонские тайны куда глубже, чем Коллингсвуд, чтобы иметь хотя бы приблизительное представление о происходившем, о том неясном и угрожающем, что касалось буквально всего. Разнообразные лондонские боги, давно почившие, пробудились из-за шума и потягивались, пытаясь напустить на себя торжественный и авторитетный вид. Они еще не осознали, что никто из лондонцев больше не даст за них и ломаного гроша. Гром той ночью звучал впечатляюще, но оказался лишь брюзжанием отошедших в прошлое божеств, небесным вопрошанием: «Что, черт побери, означает весь этот шум?»

Настоящие дела разворачивались на улицах, на ином уровне. Мало кто из стражей, земных или неземных, в любом из лондонских музеев, мог бы сказать, почему он внезапно почувствовал необычайный испуг. Дело в том, что дворцы памяти остались без защиты. Ангелы ушли. Охранники всех действующих музеев собрались вместе, за исключением одного, по-прежнему занятого только своей миссией. Ангелы выслеживали близкое светопреставление, которое отменяло будущее, и намеревались раздавить его, если обнаружат.

Варди уже сидел на своем месте. Коллингсвуд подумала, что эта ночь его, похоже, не встревожила — он выглядел не более рассеянным или перегруженным работой, чем всегда. Вот только взгляд его был еще неприветливее обычного, и Коллингсвуд, опешив, задержалась в дверях.

— Черт возьми, мистер Грубиян, — сказала она. — Что с вами такое? Апокалипсис сотряс вашу клетку?

— Не знаю точно, что это такое, — сказал Варди, просматривая какой-то сайт. — Но это еще не апокалипсис. В этом я вполне уверен.

— Это всего лишь фигура речи.

— Нет, думаю, это нечто большее. По-моему, здесь ключевое слово — «еще». Что вас сюда привело?

— Черт, а вы как думаете? Этот самый еще не апокалипсис, сквайр. Знаете, что происходит? Стражи памяти вышли на улицы и ищут кого-то, чтобы его сокрушить. Этим гадам не положено покидать музеи. Хочу посмотреть, нельзя ли разобраться, в чем дело. Как вы думаете?

— Почему бы и нет?

— Черт, иногда, серьезно, иногда я просто жалею, что не живу в другом городе, без этого сплошного сумасшествия. То есть я понимаю: некоторые из этой компании — просто, знаете ли, злодеи, просто плохие парни, но под конец все сводится к богам. В Лондоне. Так оно есть. Каждый раз, без исключения. И вот именно это вы и скажете. — Коллингсвуд встряхнула головой. — Долбаный сумасшедший понос. Ковчеги, динозавры, девственницы, хрен знает что. Дайте же мне обычную кражу, мистер! Исключите все остальное, а?

— «Сумасшедший понос»? — Варди откинулся вместе со стулом и посмотрел на нее с какой-то тошнотворной смесью неприязни, восхищения и любопытства. — В самом деле? Вот откуда все произрастает, да? Вы все это выяснили, так? Вера есть идиотизм, не правда ли?

Коллингсвуд вскинула голову. Вот как ты со мной говоришь, братец? Она, конечно, не могла прочесть тексты в голове у такого специалиста, как Варди.

— О, поверьте, я знаю, что здесь к чему, — продолжил он. — Это костыль, не так ли? Сказочка. Для слабых. Это идиотизм. Вот именно поэтому вы никогда не будете блистать на этой работе, Коллингсвуд. — Варди остановился, словно решил, что зашел слишком уж далеко, но она взмахнула рукой — мол, валяй, продолжай меня дрючить. — Согласны вы с этими утверждениями, констебль Коллингсвуд, или нет, но вам следует учитывать возможность того, что вера — более строгий способ осмысления вещей, нежели расплывчатая ахинея атеистов. Это не интеллектуальная ошибка. — Он постучал пальцем по лбу. — Это способ осмысления всех других вещей, включая саму веру. Непорочное зачатие — это способ осмысления женщин и любви. Ковчег — гораздо более логичный способ осмысления животноводства, чем наши чудесные убийства зверюшек ad hoc[58]. Креационизм — это способ осмысления собственной ценности, в то время как людям настойчиво твердят об их никчемности. Вам хочется разозлиться на восхитительную гуманистическую доктрину, и, казалось бы, при чем здесь Клинтон? Но вы не просто слишком молоды, вы еще ничего не знаете насчет реформы системы соцобеспечения.