Генерал коммуны ; Садыя - Евгений Белянкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И чай пить не буду.
— А машина ваша где? Какими путями? Какие распоряжения? Наверно, нашли недостатки, упущения, как говорится, недоделки в моей работе?
«Хитрит, — подумала Садыя, — выудить хочет, что знаю. Что огородики городить — снимать надо».
— Машина моя пропала. Послала с обеда на буровую — и все. А ехать надо.
— Ну, жеребца, жеребца!.. Кратчайшим путем через лес — красота немыслимая.
В глазах управляющего своя догадка: «Не ругает — дело в вожжах…»
«Была бы помоложе, ей-богу, осталась бы и посмотрела, как свиньи к базару готовятся», — думает Садыя.
Управляющего на мякине не проведешь: «Пропал базар, какой базар!»
А у Садыи язвительная улыбка. Поняла все: «Сегодня порося колоть не будут. Самому бы выкрутиться!»
29
Жеребец в белых яблоках выплясывал в санках, готовый рвануть и понести; красивая упряжь поблескивала и звенела медью. Откинув тулуп из собачьего меха, возчик натягивал вожжи, с трудом сдерживая жеребца. Санки маленькие, типа кошовки, но удобные: упала в них Садыя, словно в люльку, подпрыгнула на первом ухабе, и понеслось все стремглав; в глазах вихрь снежной пыли да мелькание деревьев; оглянулась, а люди далеко-далеко — руками машут, управляющий в полушубке, немного в стороне, тоже стоит; еще оглянулась — никого нет, только от железных полозьев длинная паутинка следа.
Сразу начался лес. Высокие мохнатые шапки спускаются донизу, ручищами за санки хватают; в вечерних сумерках пляшущий лес похож на дрожащего великана; Садыя сбрасывает с полы тулупа снег, почти невесомый, как вата, и улыбается, вглядываясь в тающую просинь, улыбается, сама не зная чему.
Ну и ходко идет буланый! Из-под копыт ошметки ударяются в переднюю стенку санок, отлетают на дорогу большими серебряными монетами. Возчик весь ушел в работу — сидит прямо, не шелохнется; Садыя сбоку старается разглядеть его лицо: дикое, морщинистое, с густыми бровями, сошедшимися к переносице.
Пробует Садыя заговорить, спросить что-то, — без ответа: вздрагивает барашковая шапка-котелок, время от времени свистит в воздухе плетка, обдавая неприятным холодком. Садыя вздыхает, удивленная и растроганная быстрой ездой и привольем.
А жеребец в белых яблоках надменно задрал голову, встряхивая гривой, белесой от инея, в такт мелодичному перезвону медяшек на сбруе; кланяется до пояса ельник, бежит, сама бежит дорога.
Выскочили из лесу в поле, спугнули ворон с дороги. Чуть не сшибли сани, что в сторонке возле обочины. Люди возятся: видно, оглобля сломалась; заржал жеребец, ответила ему лошадка, покрытая попоной, — тонко, с жалобой; да пронесся он мимо под хлесткими ударами ездового.
Не сообразила Садыя, что к чему, только видит, как люди руками машут, вроде направление показывают. Глянула вперед, а там человек, женщина. С дороги в снег сошла, в руках сверток, что ли.
— Останови! — крикнула Садыя и рукой дернула ездового за тулуп. Вместо ответа — плетка в воздухе.
Садыя побледнела;
— Останови!
Навалилась, потащила его на себя вместе с вожжами — откуда сила взялась; побагровел лихой ездовой, страшно белками водит, да Садыя уже перехватила вожжи, на себя всем корпусом потянула. Взвился жеребец в белых яблоках на дыбы, заплясал на месте.
— Что ты за человек! Что за бессердечность!
Влезла женщина, толстая да неуклюжая. Лицо широкое, красное и потное, в слезах.
— Ой спасибо, люди добрые.
Повернулся ездовой — замычал, виновато замахал руками.
И только сейчас осенило Садыю: ведь он глухонемой.
«Вот это да!..»
Рванул жеребец в белых яблоках, заскрипели полозья. Ветер с поля едкий, колючий, и Садыя подняла полу тулупа, прикрывая женщину.
«А я-то с ним говорить думала…»
Женщина пригрелась, головою кивает; мол, спасибо, как я уж рада.
— На сносях я. Случись беда — хоть в поле роди.
— А пошла-то зачем?
— Пошла потихоньку. Что на одном месте стоять-то? — Она разоткровенничалась: — Катей зовут меня, а фамилия Миронова. Муж мой оператор, на нефти, — похвасталась она, — а я вот домохозяйка по случаю. Мальчика хочет. Говорит: если не будет славный бутуз — ищи другого. Смехом, конечно. А видно, суждено дочку — оглобля-то сломалась на полпути.
Помолчали, каждая думая о своем: Садыя о сегодняшнем дне, Катя, может быть, о муже, оставшемся в поле.
— Глаза слипаются, — вдруг сказала Катя.
Садыя не ответила; а когда повернулась, Катя, порядком усталая, дремала; Садыя осторожно прикрыла лицо ее шерстяным платком.
Возчик, не оборачиваясь, взмахивал плетью так, для порядка, и жеребец в белых яблоках бежал ровной и красивой рысью.
«Ну и управляющий. Как говорится, краденое порося в ушах визжит. Вот он и предусмотрел».
30
Дымент как бы мимоходом зашел в отдел к Балашову:
— Трудимся в поте лица. Как она, жизнь? Комплексная телефонизация?
Перекинувшись еще несколькими словами с другими инженерами, между прочим бросил Балашову:
— Зайди ко мне сейчас.
Сережа зашел, Дымент рассматривал какой-то проект. Он резко очертил карандашом кружок:
— Говорил же — напутали, так и есть, в расчетах напутали! — И, улыбаясь мясистыми щеками, продолжал: — Ну, старина, не женился?
— Не женился, — смущенно, словно в этом есть что-то предосудительное, ответил Сережа.
— Ну и хорошо. Не женись, брат Лука, не женись. Горя не хватишь, так и радости не получишь. Не женись, как Тургенев, всю жизнь. Творческому человеку жена одна помеха. Вот моя Солоха… — Глаза его стали маленькими, узенькими, тяжелый подбородок вздрагивал, а руки, упираясь в стол, пружинили все тело., — Ей-богу, Солоха… — И, сдерживая приступ смеха, заключил: — Пока молодой, надо работать. Я просиживал до рассвета, а затем шел на работу.
И вдруг сразу, точно и не было этого житейского разговора, перешел к делу:
— Справочник форсируешь?
— Пока еще полглавы.
— В общем комплексе маловато. Вот какое дело: я здесь разговаривал — очень нужен, позарез, твой материал. Золотая россыпь, которую ты топчешь… Можно сунуть в печать. Для института польза и тебе. Ты как главу напишешь, тащи, посмотрю, подредактирую. Заметки опытного человека пригодятся. В общем, не стесняйся: время будет — с удовольствием, не будет — не взыщи.
И, когда Балашов был в дверях, спросил:
— Ну, должностью доволен? Молодежи хорошо: при хорошей поддержке как грибы растут.
Балашов действительно эти дни работал как одержимый. Он взял за правило: четыре странички в день. Не меньше. И делал всегда больше. Утомленный дневной работой, он приходил и ложился спать. Через час Аграфена его будила. Этого было, оказывается, достаточно, чтобы восстановить силы. А когда голова не соображала, глаза слипались, непослушные, он делал разминку или шел на кухню и обтирался холодной водой до пояса.
Работоспособность у Сережи была как никогда.
Однажды под воскресенье он просидел до утра. Аграфена даже руками всплеснула; после сна, еще растрепанная, она вышла на кухню и увидела Сережу — он умывался.
— Осталось полстранички, а спать хочу.
— Эх, да ты, никак, не спал еще!
Сережа «добил» страничку. А затем вышел на улицу — ни души. Три раза обежал вокруг дома. Потом поднялся, почти дополз до койки и рухнул, сраженный.
Через неделю он положил на стол Дыменту несколько новых глав.
— Вот это хорошо, — спокойно заметил Дымент, — надо на машинку. Я сам пошлю, а затем почитаю. У меня завтра творческий день, так вот на досуге, между другими делами, и займусь.
Сережа вышел с нетерпеливым ожиданием: что скажет Дымент?
После того как в машбюро перепечатали рукопись Балашова, Дымент вызвал Лукьянова:
— Вот что, друг мой… от себя прошу, прочти, пожалуйста, сделай пометки, только зелеными чернилами.
31
Квартира, в которой жил Дымент, двухкомнатная, отдельная, была заставлена нужной и ненужной мебелью; какое-то нагромождение добра: картины, невиданные статуэтки, шкафы, ковры, зеркала… Музей или театральный склад, только не квартира ведущего инженера и директора института.
Любовь Сергеевна, жена Дымента, еще цветущая, дородная женщина с двойным подбородком и густым искусственным загаром на лице и обнаженной шее, встретив Балашова, радушно улыбнулась, подала пухлую, потную руку и повела его в комнату.
Балашов был поражен.
— Павел Денисович температурит, — сказала Любовь Сергеевна как старому знакомому, — но он ни минуты без дела; всегда должен копаться, вот неугомонный человек.
Павел Денисович в нарядной шелковой пижаме полулежал на диване и читал книгу.
— О, Балашов, приветствую и поздравляю. — И, не вставая, подал Балашову руку. — Я заболел, и мне не хочется, чтобы вы из-за меня затягивали свою работу. Фу, черт, книга — кошмар. — И бросил ее небрежно на стол. — Я еще не читал подобное про шпионов — сплошь убийства!.. Садись, садись и извини, что у нас ералаш.
