Волхитка - Николай Гайдук

И только теперь он сориентировался в пространстве и понял, что солнце в эти минуты находился над восточным краем горизонта – над скалами, образующими некое подобие зубчатой короны.

Какое-то время он одиноко слонялся по двору, по избе. Пробовал что-либо делать – всё валилось из рук. Незнакомое доселе беспокойство духа ощущал он. Беспокойство, тревогу и смуту – всё это змеиным клубком копошилось под сердцем, обжигало мерзким, противным холодком. А потом он обнаружил в холодильнике две бутылки «Волчьей крови» – хотели сдать, но магазин закрыт. Прекрасно понимая, что это за отрава, он поймал себя на сильном, непреодолимом желании выпить…

«Немного можно, – подумал Серьга. – А то колотит, как на морозе! Хлебну полстаканчика и на Займище надо… Не могу больше сидеть!»

В последнюю минуту он спохватился: сырого мяса прихватил для волкодава.

Ему была знакома короткая дорога, поэтому добрался до Займища скоро. Издалека увидел – калитка нараспашку. Беспрепятственно войдя на подворье, он остановился, разворачивая тряпку, – собаку угостить. Но волкодав торчал неподалеку – не обращал внимания на парня. Волкодав был в этот день какой-то странный – от головы до ног щетинился соломой на ветру; навытяжку стоял возле окна Олеськиной светелки. Цепь дрожала в воздухе, сверкая зеркальными звеньями, отполированными о землю. Широкий кожаный ошейник пережал собачье горло – глазищи кровью налились; ослеп от ярости.

«Что с ним? – удивился Серьга. – Прошмыгнуть? Или подождать, когда столбняк закончится и подкормить?.. Окно Олеськино открыто. Значит, дома».

Спиной прижимаясь к заплоту, он протиснулся ближе, позвал:

– Олесенька, выгляни! Это я…

Красная герань на подоконнике зашевелилась, упала – глиняный горшок разбился о завалинку.

Голова белой волчицы возникла в окне. Золотой нательный крест блеснул на волчьей шкуре под горлом. Серьга поклясться мог бы: видел! точно!

Поставив передние лапы на подоконник, волчица оттолкнулась – и, мягко пружиня, приземлилась на огороде, перелетев кусты и низкую ограду.

Волкодав навстречу прыгнул, выскалив клыки… И тут же дико завизжал и рухнул с перерезанным красно-клокочущим горлом… Возле крупной собачьей лапы проблеснул в пыли нательный крестик: волкодав, когда прыгнул, за нитку зацепил и оборвал.

Золотой нательный крестик и дымящаяся струйка свежей крови, извилисто бегущей по земле под ноги парня, – это было последнее, что запомнилось Чистякову.

Вино шибануло в мозги – «Волчья кровь».

Солнце натопталось по облакам и вершинам тайги – потихоньку слезло с неба; «ногами» прикоснулось к чарусе и через несколько минут вляпалось в болото – по пояс.

Иван Персияныч дошёл до бобровой запруды. Снял белую шляпу свою – нацепил на кустик; пускай проветрится. Потом оружие с плеча стащил – тяжёленький австрийский тройник, который становился всё более тяжёлым; даже плечо натёр. Посидевши на берегу, Иван Персияныч погоревал, что зря только «ноги убил», сходивши до посёлка гидростроителей: праздник был там в разгаре, но Варфоломея нет – уехал с цыганами.

Вода под берегом – неподалёку от бобровой хатки – заволновалась, раскачивая краски тлеющей зари. Между разлапистыми листьями кувшинок появился коричнево-бурый, неповоротливый с виду бобёр. Перебирая передними лапами, выруливая коротким веслом-хвостом, бобёр подплыл туда, куда нацелился – неторопливо стал подтачивать широкими резцами болотный тростник и рогоз. Звук неприятный, даже противный – точно ухо тебе отгрызают. Ванюша Стреляный с детства терпеть не мог подобное царапанье, морщился обычно. А сейчас – сам того не замечая – улыбнулся бобру. «Грызи, грызи, братишка. Недолго остаётся. Болтуны, или как их? Ораторы… Эти паразиты скоро высушат болото. Яблоньки думают здесь посадить. Что? Не веришь? Сам слышал на празднике. Болтун какой-то по радиву болтал на весь посёлок. Высушат! Запросто! Вон уж и дорога лежит на болоте…»

Он посидел у бобровой запруды, посмотрел на следы бобровых работ – аккуратно подточенные деревья повалены там и тут; свежие пеньки торчали тёмно-светлыми папахами. «Интересное дело, – с грустью подумал Иван Персияныч. – Бобры, они ведь тоже любят плотины строить, где надо, и где не надо. Неужели правду старики говорили, будто какая-то семья бобров работает теперь на стройке века – помогает возводить плотины, работает не за страх, а за совесть? Я поначалу думал, сказки, а теперь вот смотрю – может, правда? Так ли, сяк ли, но бобров тут стало меньше. Может, уехали на стройку века, а может просто-напросто их переловили. Бобровый мех – шикарная штукенция. Тут были, я помню, светло-каштановые бобры, тёмно-бурые и даже чёрные. Красивые были ребята. Волос грубый, остевой и очень густая шелковистая подпушка. Лепота, а не бобёр!.. Ну, ладно, что ж теперь? Жизнь, она такая, она сдирает шкуру и со зверя, и с человека!»

Отдохнувши, Иван Персияныч белую шляпу на брови надвинул. Оружие закинул за спину. И – уже легко, играючи – направился дальше, глазами выискивая новые оригинальные указатели, красные щиты на столбиках.

Дорог теперь тут было не пересчитать – и простых, грунтовых, и присыпанных мелкой щебёнкой. Дороги эти уходили в разные стороны: на лесосеку, в каменный карьер, на площадку, заваленную железобетонными треугольными блоками, предназначенными для перекрытия Летунь-реки. Много было дорог понаделано. И немало было таких, какие приводили в тупики – на болото или в гранитные карманы – сами строители понамудрили. А поскольку на праздник сегодня съезжались гости со всей Беловодчины, хозяева предусмотрительно подсуетились: чтоб народ поехал в нужном направлении – повсюду на дороге стояли указатели с надписью: «ДО ЛАМПОЧКИ».

Вот по этим указателям ему и предстояло двигаться – ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко.

Впереди маячила избушка – Иван Персияныч тут жил первое время, Олеську прятал, покуда страсти у цыган не улеглись и не появился добротный дом на Займище. Издалека заметив покосившуюся крышу зимовья, он разволновался. Постоял, оглядывая окрестность, сильно уже изменившуюся: деревья росли уже там, где раньше были проплешины и кулиги, и наоборот – пустошь появилась там, где были берёзы, ракитник.

Разволновавшись, он выкурил папироску, которая была с сюрпризом: ядовитым дымом заволокло мозги, и вскоре начались такие чудеса – хоть стой, хоть падай.

Знакомая избушка вдруг показалась ему каким-то фантастическим сказочным теремом – эдакий пряничный домик, ярко раскрашенный, убранный узорной деревянною резьбой.

На сухой покатой гриве перед ярким теремом стояли серые в яблоках кони; копытами землю толкли… Какие-то люди суетились и шумели около резного высокого крыльца. Мужчина, переодетый в разноцветную юбку, подвязанный платком, неумело, но уверенно и даже нахально сваху изображал. Демонстративно-громко стукнув правым сапогом по ступеньке крыльца, «сваха» заявила:

– Как нога моя стоит твердо и крепко, так слово моё будет твёрдо и лепко! Тверже камня, лепче клею и серы сосновой! Острее булатного ножика! Что задумано – да исполнится!

Кто-то в ответ засмеялся.

– Дура ты, а не сваха! Олеську я сам уже сосватал… вот в этой избёнке… Понятно? Ох, скажу я тебе, и малина была!

– А ты молчи! – настаивала «сваха». – Всё должно быть так, как полагается…

И опять раздался смех. Самодовольный. Грубый.

– Сваха! Нужно выпить для начала! Дерябнуть! Так я понимаю это дельце… Ты не против?

– Это можно.

Зазвенели стаканы. И вдруг перед крыльцом резного терема закрутился вихрь, пьяно вихляясь на тонкой ножке. Разрастаясь и плотнея, вихрь засвистел, приближаясь к Ивану Персиянычу; тот заслонился рукою от пыли и отошёл, но вихорь снова стал приближаться, стал белую шляпу срывать с головы и похохатывать по-над ухом.

«Чёрт!» – догадался Ванюша Стреляный; выхватил охотничий нож из-за пояса и кинул в середину вихря – так надо поступать с нечистой силой, если она приходит в виде вот такого вихря.

Раздался резкий человеческий крик… Вихрь подскочил и боком-боком, спотыкаясь на кочках, отбежал к расписному терему… Нож упал на ягоду в траве и обагрился соком.

«Кровь!» – подумал Иван Персияныч. Сорвал с плеча увесистый австрийский тройник и выстрелил перед собою. Пуля ветку срезала с куста. Вихрь пропал, но где-то за деревьями, за теремом снова смех послышался…

«Его обыкновенной пулей не убьешь, – вспомнил Иван Персияныч. – Из медного креста надо специальную пулю отливать!»

Видение исчезло и всё кругом затихло. И никакого терема тут больше не было – простая, покосившаяся избёнка.

Ванюша Стреляный вошёл. Постоял на пороге, присматриваясь. На дощатых нарах стоял полуторалитровый гранёный штоф старинного тёмно-изумрудного стекла, разрисованный рожицами и надписями: «Здорово, стаканчики! Каково поживали – меня поджидали? Винушко! Ась, моё милушко?.. Лейся ко мне в горлышко, моё хорошо солнышко!.. Пей, пей – увидишь чертей!..» Такие были надписи.