Ночная смена. Крепость живых - Николай Берг

Потом «Треска» отваливает в сторону, а ближе подходит катер. С него швыряют на пристань трос, и кучка курсантов его ловко ловит. Почему-то забрасывают трос обратно на катер. Через пару минут катер кособоко пятится в сторону середины реки, сдергивая автомобиль. Некоторое время он плывет вслед за катером, медленно погружаясь. Катер подходит снова и утаскивает на глубину вторую машину — с лестницы. Потом еще одну. Отходит в сторону фарватера катер, и «Треска» наконец производит свой коронный трюк: «Плюх покрышками. Скрежет баржами». Тут же с нее тащат металлические конструкции, деревянные щиты и гофрированное железо, обрамленное досками (видно, для прочности).

Общими усилиями моряки и курсанты освободили от автомобилей маленький пятачок у ворот. Но чтобы разобрать все это, нужно куда больше времени. По машинам скачут несколько человек, — похоже, они растягивают мотки «егозы», заодно прихватывая ее к стоящим машинам, чтоб тупой зомбак не намотал ее на себя, сорвав заграждение… На пятачке уже собрали секцию тех же строительных лесов, только какую-то новомодную. Похоже, западного производства. Туда сразу забираются пара снайперов. Еще двое устраиваются на каменном постаменте адмиралтейского якоря — кубик высотой метра четыре…

Те, кто тащит колючку, сгрудились в одном месте — что-то делают. Слышим треск выбитого стекла. Машут руками, к ним побежали еще человек пять. Один из снайперов на вышке вдруг пускает вверх ракету. Желтая, на парашюте. Значит, зомбаки двинулись, привлеченные всей этой кутерьмой. Ну сейчас начнется!

Одна за другой начинают взмывать ракеты самых разных цветов — и с парашютами, и без, с воды лупят тоже — просто салют новогодний. Катерники, видимо, имеют на вооружении более солидные штуки — оттуда вылетают здоровенные ракеты. Одна, правда, пролетает в метре над моей головой и врезается в скульптуру, украшающую арку, другая такая же, наоборот, бессильно падает чуть не в самую кучу курсантов, стоящих у колючего заграждения.

Но, несмотря на ракеты, бесшумники молотят не останавливаясь. Толпа идет! А заграждения, как такового, еще и вполовину нет. Да и выглядит оно хлипко — куда хуже того, которое встало у Сенатской площади. Здесь это жидковатый заборчик без стрелкового помоста и высотой метра три…

Глянув на Дворцовый мост, вижу бегущих по свалившимся в кучу машинам двух людей. Зомби? Нет, скорее живые. Точно живые! Откуда ж они вылезли? Кроме как из силового отделения, неоткуда им было взяться.

Перебегаю, прыгая по капотам и крышам авто, на ту сторону дороги — ближе к пристани. И тут мне открывается перспектива Дворцовой площади и Эрмитажа. Да там черным-черно!

В пальбу бесшумок вплетается пальба пэпээсов. Пока лупят короткими очередями, а саперная группа ухитряется при этом тянуть забор, увеличивая его с каждой минутой. Вижу, что из окон Адмиралтейства и, по-моему, даже с крыши взлетают ракеты и фальшфаеры красного и малинового огня. Все-таки основная масса мертвой толпы глазеет на представление, по машинам к нам лезут немногие, но и их десятки.

Кучка моряков, тесно сгрудившись, двигается ко мне, переваливаясь по стоящим вплотную машинам, как гусеница многоногая, вроде они что-то волокут. Следом поспешает еще одна — поменьше. Двое с Дворцового моста добегают до саперов, ставящих забор с другой стороны — от львов. Причем у них получается прочно — они используют как опору постаменты скульптур. Один из саперов стоит на льве и отчаянно колотит молотком. Беглецов отослали ко мне — практически вместе с первой кучкой моряков они добираются до меня. Отправляю их к Званцеву.

— Женщину с ребенком нашли в автомобиле, живые еще. Там много людей в машинах, но все мертвые, а эти — живые!

— У вас в Адмиралтействе найдется теплая комната и теплое питье?

— Найдется!

— Бегом туда потащили! Надежда Николаевна, вы тоже с нами! Званцев! Николаич! Медпункт будет в Адмиралтействе, пришлю курсанта для связи!

Ребята также гусеницей, пыхтя, волокут свой груз — мелькает иссиня-бледное лицо, красно-синяя куртка.

— Точно живая?

— Точно!

— На глаза смотрите!

— Да знаем! Уф, знаем!

Быстро вспоминаю, что надо делать, — тетка явно замерзла за то время, что сидела в автомобиле. Обезводилась, конечно. Надо отогревать. Скорее вспомнить, что надо делать. Что мы делали в такой же ситуации тогда, зимой 2003 года?

На рысях проскакиваем в ворота, тут уже тащить проще. Не успеваю запомнить, куда нас ведут — впечатление, что какой-то хозблок. По дороге успеваю отправить ближнего ко мне курсанта — шустрый такой и трогательно лопоухий — за теплым сладким чаем, или компотом, или другим ТЕПЛЫМ, а НЕ ГОРЯЧИМ питьем, и чтоб тряпок принес, валенки, если есть, меховые рукавицы или перчатки. Когда он убегает, понимаю, что все кучей он не притащит — посылаю второго в помощь.

Комнатушка полутемная, висят шинели. То ли каптерка, то ли сушилка, но тепло — очень здорово. Прошу притартать матрасы, если есть (оказывается, есть) совсем рядом.

Двое еще побежали.

Тетка при ближайшем рассмотрении оказывается лет под тридцать, симпатичная крашеная блондинка, вместе с нею сынишка лет пяти-шести.

Так. Первым делом раздеть догола обоих. Стылая одежда сейчас холоднее, чем воздух в комнате. Сыненок выглядит хуже, чем мама, ну да это понятно: у детей система терморегуляции отлажена хуже, чем у взрослых, потому и замерзают они быстро, куда быстрее взрослых. Опять же плохо, — худенький, был бы потолще, не так бы замерз, но видно, что мамка его согревала как могла, потому, скорее всего, вторая степень переохлаждения у обоих — температуру мерить некогда, кожа бледная, синеватая, с мраморностью… Дыхание у мамки десять вдохов в минуту. Пульс пятьдесят пять ударов в минуту. Проверяю на сонной артерии — так проще. Наблюдается резкая сонливость, она все время словно бы отключается.

— Как вас зовут? Вы слышите меня? Как зовут сына? — ору довольно громко, за это время успеваем снять одежонку с мальчишки и поснимать большую часть одежды с мамки. Они на это не реагируют, — следовательно, симптом угнетенного сознания у них есть. Смотрят оба бессмысленно, но в сознании… Значит, надо орать, и громко, — тогда понимают.

— Как зовут сына?

— Я Рита…

Ну прям как в старом анекдоте про мальчика-тормоза.

Однако если контактна, уже лучше. Гораздо лучше. Что еще радует — когда стягиваем джинсы с мальчишки и джинсы с Риты, становится ясно, что не мочились они в штаны, — значит, до последнего времени в разумении были, не так все плохо. Нет, ну, кроме этой дерюги, и одежды нет другой! Дались всем джинсы, черт дери эту одежонку! В России крестьяне такое носили только летом, когда было жарко, а тут и зимой, и весной. Помню, как приятели немцы охренели, когда увидели в этнографическом музее на наших крестьянах 1880 года джинсовую одежду — только вот молний не было и лейблов, зато была груботканая материя, покрашенная синей кубовой краской (так в России называли «индиго»), И была она привычна, причем именно для самых бедных. Кто побогаче — уже ею брезговал… А тут нате, неслыханное изобретение Левиса — рабочая одежда для грузчиков и рудокопов. Все как с ума посходили… Ну не полезно ее носить! Черт возьми!