Цареградский оборотень. Книга первая - Сергей Смирнов

Пришлось Лучиновым с той поры даже своих покойников хоронить по-особому — жен головой на запад, а мужей головой на восток, — чтобы для всех живых женщин ночь наступала на один шаг позже, на тот самый шаг к лону, что нужен для зачатья при последнем луче Солнца.

— Так и знай, княжич: нам твоего дня до нашего заката еще на целый век хватит, — повторил свои вещие слова князь Лучин и добавил к ним один вопрос: — Если мы тебя на закате отпустим, возьмешь в жены до заката мою дочь?

«Хоть трех, только отпусти, князь, — в тот же миг опрометчиво подумал Стимар, не терпевший пуститься в свою дорогу, но по усвоенной у ромеев привычке сначала повертел головой и сделал вид, что думать только начинает. — Хитроумны радимичи. Все у них обратным чином, догадались, что так сподручнее и легче выходит. Добрые люди себе невест в чужом роду крадут, а они — себе женихов.»

— Сватов нет, — надумавшись вволю, затянул он.

— А если будут, возьмешь? — сверкнул месяцем князь Лучин.

— Если, как положено: из чужого племени, да из моей родовы… — не унимал торг Туров северец, недавно вернувшийся из-за моря неизвестно кем.

— Тогда возьмешь, княжич?

«Делать нечего! — плюнул Стимар. — Неоткуда им взять сватом моего родовича, пока виру за Богита не положат. Одним закатом не обойдутся.»

— Тогда возьму, князь! — подтвердил он, не зная, что князь Лучин обладал особой прозорливостью, которой, как и своей мужской силой, хоть и кичился, но не показывал ее всякому встречному-поперечному.

— Верно ли я слышу твои слова? — спросил последнее радимич и приложил ладонь к уху.

Даже его княжеская гривна разошлась на шее, потому что сам уж-полоз потянулся головой к Стимару.

— Верно, слышишь, князь! — как в лесу, прокричал во всю глотку Стимар. — Возьму твою дочь, коли сват будет!

В следующий миг позади него словно бы спелое яблоко упало с яблони в безветренную погоду и подкатилось к столу.

— Вот тебе сват, княжич Туров, — сказал Лучин и вздохнул вольно, уже не боясь, с какой стороны вдыхает ветер.

— Вот тебе сват, княжич, — откликнулось сзади эхо голосом слобожанина Броги. — Я всем гожусь. Я тебе побратим, княжич.

«Эх, не ко времени ты созрел на той ветке, Брога! Повисел бы хоть до первого снега»- подумал Стимар, в первый миг изумившись, во второй — рассердившись на верного, но недогадливого в людских, не звериных, делах охотника, а в третий миг — уже успев простить его.

Никто из радимичей не заметил искусного охотника, кроме самого Лучина, а вернее — его особого дара. Брога подкрался к радимическому граду и запрыгнул на самую высокую Лучинову вежу, самая длинная тень которой была бывала на целый шаг короче самой короткой полуденной тени от самой низкой вежи Большого Дыма. Там он стал дожидаться своего часа, когда вновь наступит пора выручать княжича.

Лучин давно приметил чужака на своей веже и следил за ним со дна своего левого глаза, ущербным месяцем, который никому не мог быть виден до часа княжьей смерти, а в тот смертный час должен был выпасть из его глаза, как пустая скорлупа из гнезда.

— Есть сват, — сказал князь Лучин.

— Раз есть, то будет по-твоему, князь, — положил свое слово Стимар.

Тот, второй, кто пришел в нем и вместе с ним из Царьграда, до этих слов сидел в его душе, сложив руки на груди и прижав подбородок к коленям. Но после этих слов, тот распрямился, развернул плечи и надел на себя северского Стимара, как надевают перед долгой сечей на руку боевую перчатку, чтобы рука соединилась с рукояткой меча подобно мужу с женой на брачном ложе, но не слилась с железом намертво. Ибо и муж с женой после жаркого соития должны разъединиться как день с ночью.

Тот, второй, вошел своим языком в язык Стимара, дорос своим теменем до его темени. Потом он соединил свои зрачки со зрачками Стимара и пристально посмотрел на князя Лучина.

«Теперь я тебя обману, радимич, — подумал Стимар и его мысль уже не откликнулась в душе эхом, не разлетелась в разные стороны двумя черными птичьими тенями; теперь он и тот, второй, рожденный из золотого яйца в Царьграде, стали одно. — Ты творишь не по моей воле, обману тебя.»

Лучин увидел в зрачках северца второе дно и оторопел, а Брога, тем временем, вертел головой, ища позади прямую дорогу с обшитыми алой ниткой краями. Он знал, что только такая дорога сгодится для княжьего свата.

С недобрым предчувствием, дымной горечью защекотавшим ноздри, Лучин отвел взгляд от чужих зрачков, зародышей ночи, и перевел дух, приметив растерянность свата.

— Никак ты, сват, жениха потерял? — подковырнул он Брогу.

— Не жениха, а дорогу, — нашелся слобожанин. — Дороги у тебя, князь, негожие, старым лыком проложенные. Не по свату такие дороги, не по князю — и подавно.

«Никак, Брога, ты поумнел в одночасье!»- усмехнулся Стимар в правое ухо своему побратиму.

Слобожанин по-собачьи мотнул головой.

— Видал ты наши дороги, сват, — нахмурил бровь над своим месяцем князь Лучин и с его брови на столешницу тихонько заморосил осенний дождик. — Ты, охотник, их сам сторонился. Как зверь, под кустами только и крался. Мой глаз видел. Вижу и то, что нерасторопный ты сват, негожий для князя паче худой дороги. Ты уже здесь, а душа твоя еще в пути.

— Нерасторопен сват потому, что чересчур тороплив ты, князь-батюшка, — продолжил рядиться Брога, кинув косой взгляд на жениха. — А скоро, всем ведомо, только кошки одни рожают.

При таких словах уже не дождик, а град посыпался с брови на левую щеку князя Лучина и треснула братина на столешнице, а больше князь никакого вида не подал. Брога же двинулся дальше по худой радимической дорожке:

— И коли мы уже здесь оба — и сват, и жених — в твоих межах, князь, и коли сам ты, князь, желаешь, чтобы телега наперед коня бежала, так устрой все сам обратным чином — скорее некуда будет.

— Вот теперь добрые слова, сват, разумные, — обрадовался князь, и трещина, чрез которую из братины засочился и потек на полдень мед, затянулась сама собой, а княжья бровь посветлела, как вечернее облако на восточной стороне. — Говори. Будет по-твоему.

— Свату конь нужен, князь, — сказал Брога. — Вороной. С белой звездой во лбу.

— Будет тебе, конь, и вороной, и с белой звездой там, где только захочешь, — пообещал Лучин. — Еще чего?

— И чтоб врата твои были замкнуты, — велел Брога.

— Будут, — было слово князя.

— И чтоб врата покрыты были с исподнего покрывалом — обыденным да выбеленным, — напомнил Брога о древнем обычае.

В то время, когда вещая явь была опасней для сна, чем вещий сон для яви, невесты в первую брачную ночь не вскрикивали от боли, а поутру ветер не раздувал на глазах всего рода запятнанные крылья их былой девственности. Достаточно было ворот кремника, которые меняли столько раз, сколько замужних дочерей выпадало иметь князю на его веку. В ту пору первую брачную ночь каждый из молодых проводил в своем доме, в своем граде, за своими межами, а соединялись они во сне, что подступал к ним в ту ночь крепче всякой яви и жарче полуденного ветра. Врата невестиного рода запирались наглухо, словно от самого лютого врага, иначе с ночной тенью жениха в невесту мог войти другой, и считалось не самым страшным, если то случался всякий встречный и поперечный. И вот в то мгновение, когда молодые, собрав во сне всю силу земной любви, через все межи соединялись в одно, — тогда-то и начинали трещать ворота кремника. Ломались, легко похрустывая пучком старой соломы, дубовые засовы — и врата разлетались-рапахивались настежь, вылетали из петель и рассыпались на мелкие щепки. Тут весь род невесты начинал плясать и веселиться и подбирать острые щепки на лучины. Теми лучинами, зажженными навстречу жениху, и славили его наутро, после восхода Солнца, встречая и освещая его так, что ни с какой стороны не оставалось места для его тени, и той ничего не оставалось, как до самой ночи прижаться спиной с его подметкам.