Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях - Василий Потто

Но результатов своего ультиматума князь Бебутов уже не дождался. Главнокомандующий, недовольный «бездеятельностью в переговорах», назначил его начальником Армянской области, а в Ахалцихе послал генерал-майора барона Остен-Сакена. Последнему приказано было окончательно выяснить наши отношения к Аджарии и в случае нового упорства бека принудить его к покорности оружием. Однако, решаясь на эти меры, Паскевич отлично понимал, что силы, находившиеся в распоряжении Сакена, далеко не достаточны для выполнения столь серьезной задачи, и потому указал ему действовать с крайней осторожностью и не иначе как одновременно с действиями генерала Гессе из Гурии. Только во взаимной помощи обоих отрядов, долженствовавших с двух сторон войти в Аджарию и тем разъединить силы врагов, Паскевич и видел залог успеха в предполагаемой им экспедиции. Отвечая в то же время на письмо Ахмет-бека, главнокомандующий писал ему, что соглашается оставить в его управлении горные санджаки; но так как генеральский чин и пожалование лентой зависят непосредственно от воли государя, то он требовал, чтобы бек от лица народа предварительно принес присягу на подданство.

В таком положении находились дела, когда в середине июля Сакен прибыл в Ахалцихе и принял в свои руки переговоры с аджарцами. Туркестанский только что возвратился, но результаты его миссии оказывались крайне неблагоприятными. Паша продержал его у себя четырнадцать дней и отпустил с самым уклончивым ответом: он писал, что по случаю возмущения в Нижней Аджарии ни он, ни сын его приехать не могут, и потому взамен себя посылает родного дядю Сулейман-агу. Но Сулейман в свою очередь отговорился болезнью и не поехал. Туркестанский между тем рассказывал, что возмущение в Аджарии вымышлено и что Ахмет-бек собирает войска против Гурийского отряда. Таким образом, дело усложнялось, и перед Сакеном вставала трудная задача – так или иначе покончить наконец с этим не дававшимся нам аджарским вопросом.

Письмо главнокомандующего, в котором предлагались беку последние условия, еще не было отправлено; но Сакен, по-видимому, и не рассчитывал, чтобы оно произвело какое-нибудь благотворное действие. По крайней мере, отсылая его только уже после приезда Туркестанского, он со своей стороны прибег к угрозам и выразил их в такой определенной положительной форме, которая не допускала мысли о каких-либо уступках или снисхождениях.

«Письмо ваше через поручика Туркестанского я получил, – писал он Ахмет-беку 4 августа. – Ни вы, ни сын ваш, ни дядя Сулейман-ага не явились ко мне для изъявления покорности. После побед, одержанных над турками войсками великого государя нашего, было бы унизительно для русского правительства действовать слабо и довольствоваться одними обещаниями. Вы пишете, что Нижняя Аджария взбунтовалась против вас, на это отвечу вам, что если через четыре дня вы или сын ваш не явитесь ко мне, то я обязан буду двинуться с войсками в Аджару для подания вам помощи или наказания вас. Поведение ваше решит, какую из сих мер я предпринять буду должен».

Как человек, у которого слово никогда не расходилось с делом, Сакен понимал, что угроза должна быть приведена в исполнение, и тем непонятнее становится короткий срок, назначенный им для получения ответа. В это время нужно было приготовиться к походу, подтянуть войска из Сурама и условиться с Гессе. Но письмо последнему даже по расчету времени не могло поспеть своевременно, а между тем Гессе мог встретить какие-нибудь затруднения, и тогда на его помощь вряд ли можно было рассчитывать. Оно так и вышло на самом деле, когда впоследствии, уже во время похода, пришел ответ, что Гессе занят на границах Гурии и не может принять участия в экспедиции. Таким образом, Сакен остался один и должен был на своих плечах вынести всю тяжесть так невыгодно сложившихся для него обстоятельств.

Ничем не объяснимая поспешность имела, как увидим, роковые последствия и тем более достойна удивления, что Сакен, готовясь идти в Аджарию, в страну, куда не всегда решались вступать даже турки, хозяева края, не скрывал ни от себя, ни от главнокомандующего тех трудностей, которые ожидал встретить в горном походе. Дремучие леса, скалы, пропасти, воинственный дух населения – все предвещало ему долгую, упорную борьбу, а между тем он не мог рассчитывать даже на боевой состав своего отряда. Старые кавказские полки, Ширванский и Крымский, еще в июле ушли в действующий корпус, и их сменили в Ахалцихе только что прибывшие из России полки четырнадцатой дивизии, Тарутинский и Бородинский. Оба они были в кадровом составе и наполнены рекрутами, плохо обученными, еще хуже выдержанными; а главное, в них от полкового командира до последнего солдата не было ни одного человека, который бы когда-нибудь бывал в сражениях. Третий полк той же дивизии, двадцать восьмой егерский, вызванный из Сурама, оказался в таком же положении; артиллерийская рота, находившаяся при этой бригаде, хотя по составу людей и была несколько лучше, но зато поход из России привел ее лошадей в такое состояние, что они требовали продолжительного отдыха.

«Сначала, – пишет Сакен в своем донесении Паскевичу, – я хотел взять с собою четыре полевых орудия, чтобы вооружить ими окоп, который предполагал поставить в теснине, с целью обеспечить себе отступление, но чрезвычайное изнурение артиллерийских лошадей и непривычка их довольствоваться подножным кормом заставили меня отказаться от этого намерения, тем более что из Ахалцихе в Аджары ведут три дороги, одна хуже другой, и от меня будет зависеть избрать одну из них для отступления; отряд же мой устроен так, что я могу проходить везде, ибо несколько артельных повозок и три арбы для поднятия больных, которых я повезу до последней возможности, в крайнем случае могут быть брошены».

Очевидно, Сакен представлял себе экспедицию далеко не в тех ужасающих картинах, которые ему пришлось увидеть позднее, когда ни на одну из этих трех дорог попасть уже было нельзя, а колесный обоз и даже раненых пришлось покинуть в горах, в добычу неприятеля. В последние минуты, перед самым выступлением в поход, Сакен, кажется, и сам потерял значительную долю своей самоуверенности, что так заметно сквозит между строками его письма Паскевичу. «Я буду действовать, – пишет он, – со всей осторожностью, к чему в особенности побуждают меня неопытные войска; и если кроме истребления нескольких деревень не произведу ничего особенного, то по крайней мере отвлеку от генерал-майора Гессе значительную часть неприятельских сил». Об основной цели экспедиции – о покорении Аджарии и даже о серьезном наказании Ахмет-бека – тут нет уже и помина.

Известия, пришедшие из Ахалцихе, крайне встревожили Паскевича, не ожидавшего такого крутого поворота дел на аджарской границе, и распоряжения Сакена вызвали поэтому с его стороны суровые порицания. Приготовления к походу в то время, когда письмо главнокомандующего с последними предложениями Ахмет-паше даже не дошло еще по назначению, показались Паскевичу крайне несвоевременными, а слабые силы, с которыми предпринималась экспедиция, не могли внушить серьезного доверия к самому успеху предприятия. Даже тон письма Сакена ему не понравился. «Письмо ваше к аджарскому паше, – отвечал он на его донесение, – написано так, что если б Ахмет-бек и имел к нам некоторое расположение, то должен переменить оное, ибо письмо исполнено колкими выражениями и тоном повелительным, каким требуют от подчиненного; со входящим же в переговоры рассуждают, соглашаются или отвергают… Медлительность в исполнении моего предписания в рассуждении отсылки письма и скороспешность в изъявлении неприязненности тому, кто искал покровительства всемилостивейшего Государя Императора, могут произвести противное тому, чего я желаю, то есть спокойствия правого фланга». Он предписал Сакену немедленно остановить приготовления к походу, выждать ответа Ахмет-бека и прибегнуть к оружию только в крайней необходимости, и то не иначе как по предварительному соглашению с Гурийским отрядом.